Снедь московская. Хлебы

«Снедь московская. Хлебы», голодным смотреть запрещается – такое предупреждение должно предварять взгляд на картину. На овальном темно-красном столе изобилие различных хлебобулочных изделий, провоцирующее желание немедленно протянуть руку и взять с верхней полки огромный крендель, второй рукой – мягкую булочку внизу отломить, третью запустить в баранки, четвертой потянуться за посыпанным сахарной пудрой кексом… В общем, рук желательно иметь много. Здесь и темный подовый хлеб, и румяная хала, и сухарики, и пирожные, и ромовые бабы, и батон, и каравай. Сложно не ощутить ароматы свежеиспеченного хлеба, глядя на московские «хлебы».

Машков неоднократно обращался к теме хлеба. Первый хлебный натюрморт датируется 1912 годом. Это период увлечения неопримитивизмом, от картины исходит ощущение необузданности, радости от бесконечности собственных сил, вызова академизму. Все эти булки и батоны гипертрофированы, их лучше всего описывают слово «очень», меры художник пока не знает. Один из критиков того времени написал: «Чувствуется радость дикаря, который впервые видит вот это вот удивление – эти «Хлеба», эти формы фруктов».

Следующий хлебный натюрморт датируется 1915 годом и явно демонстрирует, что художник развивался, изменялся, не стоял на месте. Здесь мы уже видим сопоставление разных фактур и цветов: румяный хлеб, спокойные оттенки овощей, яркие и сочные груши, матовая и прозрачная бутылки.

А в 1925 году на выставке АХРР (Ассоциации художников революционной России) «Революция, быт и труд» Машков представил триптих «Снедь московская». Помимо описываемых здесь «Хлебов», в него вошли «Мясо, дичь» и «Фрукты», натюрморт с виноградом.

Машков так писал об этих «Хлебах»: «Я захотел доказать (…), что наше советское живописное искусство должно быть по ощущению созвучно нашему времени и понятно, убедительно, доходчиво каждому трудящемуся человеку. Натюрморт «Хлебы» – это наша московская рядовая пекарня своего времени… и композиция как бы безалаберная, нескладная, но нашенская, московская, тутошняя, а не парижская».

Машков искренне верил в революционные идеалы. Но картины получились кое-чем большим, чем предполагал сам художник. Вспомним исторический контекст – страна только выдохнула после железных тисков военного коммунизма, началась нестабильная эпоха нэпа, призывающая с одной стороны развиваться и богатеть (хотя уже и не с чего), а с другой – в любой момент грозящая раскулачиванием… И в это время Машков пишет «Московскую снедь». Советский быт? Ха, да это трапеза Гаргантюа, а не Советский Союз!

Есть разница в том, чтобы писать еду, когда она просто еда, и писать хлеб, когда ты уже хорошо знаешь, что его может и не быть. Здесь – второй случай. В этих щедрых, богатых, изобильных натюрмортах, на этом празднике жизни чувствуется некая нарочитость, преувеличенность, отчаянье карнавала, который вот-вот закончится. Закончился, как мы уже знаем. Знал ли Машков? Неизвестно. Он хотел «шагать в ногу» с революцией, но, сам того не ведая, шагнул дальше.

Кстати, последний «хлебный натюрморт» он пишет в 1936 году. Начиналась эпоха большой чистки… «Советские хлебы» по сделанным художником эскизам выпекал московский хлебокомбинат. Тут вам и каравай в виде герба СССР, и выпеченные колосья, и изобилие булок, кренделей, батонов… Сталинский ампир! Атрибуты советской власти, которые… можно съесть! Предполагал ли художник второе дно, которое станет очевидным гораздо позже нам, но не его современникам? Вопрос, на который нет ответа.

Автор: Алена Эсаулова