Опушка леса в Фонтенбло

Эта картина, как и две другие работы Сислея в Пушкинском музее, - из коллекции Морозова. Иван Абрамович очень любил Сислея, тонкого, созерцательного, проницательного художника-лирика. Приезжая в Париж за новыми картинами для коллекции, Морозов не торговался и выбирал только то, что ему нравилось. Целью этого собирательства никогда не было правильное финансовое вложение, а в планах никогда не стояла дальнейшая продажа и получение прибыли. Опираясь исключительно на внутреннее, безупречно отстроенное чутье и вкус, Морозов делал блестящий выбор.

Всегда интересно попытаться понять, чем та или иная картина привлекла коллекционера с такой репутацией. Этот пейзаж, например.

Иногда самыми технически смелыми и эталонно импрессионистскими оказываются как раз небольшие и не самые знаменитые пейзажи. Не бездонное, обросшее литературными легендами «Наводнение в Пор-Марли» того же Сислея и не кувшинки Моне, в разговоре о которых не удержаться от биографических подробностей и шлейфа толкований. Не балерины Дега, о которых всегда есть что рассказать кроме живописи, и не гора Святой Виктории, которая стала местом паломничества и объектом защитных петиций, потому что когда-то ее писал Сезанн. Эту опушку в лесу Фонтебло никто не пойдет искать и не устроит на ней музей. Это по-настоящему мимолетное, невозвратимое мгновение, которое больше не повторится. Глядя на эту картину, можно выдохнуть и сосредоточиться только на живописи.

И начать оттуда, откуда всегда начинал сам Сислей - с неба. В одном из писем он сказал однажды: «Небо должно быть средой, оно не может быть просто фоном. Оно не только придает картине глубину благодаря нескольким планам, которые следуют друг за другом (поскольку у неба, как и у земли, есть несколько планов), но через собственную форму и через ее взаимодействие со всеми остальными элементами картины, оно создает движение... Я всегда начинаю писать с неба».

Эти несколько планов глубокого, подвижного неба - отчетливые белые мазки. По одному - на каждое облако. К концу мазка, когда краска на кисти заканчивается, облако рассеивается. Эта точность - медитативная, созидательная. Так японские каллиграфы дописывают иероглиф остатками туши на кисти, не прерывая движения. И дают изображению стать неповторимым. Каждый иероглиф - это и процесс, и результат и первоначальный объект.

С той же непогрешимой точностью Сислей набирает на кисть нужное количество черной краски - чтобы провести линию-ветку. Чтобы к концу мазка получилась нужная осенняя холодная прозрачность.
Плотность мазка определяет плотность пространства. Комья земли и густые заросли написаны в несколько красочных слоев, насыщенно и объемно.

Иван Абрамович Морозов обычно искал нужные картины, ждал, когда к нему в руки попадет что-то подходящее. Известна история о том, как он долгое время оставлял на стене пустое место, отчетливо понимая, что там должен находиться «какой-то голубой Сезанн». Это была коллекция без случайных вещей. Как Морозов, интересно, охотился за этой картиной? Мне нужен «какой-то безупречный, неуловимый, мгновенный Сислей»? Чистый экстракт импрессионизма.

Автор: Анна Сидельникова