Подпись художника: почему авторы не всегда указывали свое имя и как они вошли во вкус

Вероятно, больше всего их от таких нескромных желаний удерживал страх божий, потому что тщеславие — смертный грех. Да и зачем отдельно сообщать, что именно ты писал этот алтарь, когда Господу это и так прекрасно известно?

А вот античные скульпторы свои работы подписывали с гордостью. Да что скульпторы? Даже греческие керамисты (начиная, примерно, с середины VII века до н.э.) нередко снабжали свои красно и чёрнофигурные изделия сразу двумя подписями — гончара и художника, превращая любую проданную амфору в рекламную листовку.

Но разве можно сравнить какие-то горшки с алтарями?

На самом деле, по некоторым пунктам можно — и не только потому, что хорошие вазописцы в античность весьма ценились, но и потому, что и алтари были ремеслом — ведь ни живопись, ни скульптура, ни ювелирное дело в представлении человека средних веков к высокому искусству не относились.

Но и в особо широкой рекламе художники не нуждались — ведь до определённого времени практически все их работы были заказными, и заказы по мастерским нередко распределяли старшины цеха. А уж старшины-то отлично знали и самих мастеров и их подмастерий, и в авторских пометках непосредственно на работе не нуждались. Конечно, имена мастеров упоминались в расчётных книгах и расписках, но до нас от этих пергаментов и бумаг дошли считанные страницы.

Что же всё-таки заставило мастеров задуматься о подписях?

Немалую роль в этом сыграло расширение «клиентской базы». Дороги, почта и дипломатия в XIII веке были развиты несомненно лучше, чем в XII (а в XIV закономерно лучше, чем в XIII), а значит, прекрасный мастер, известный в XII веке лишь в своём городе, в XIII — XIV получал неплохие шансы прославиться за пределами собственной страны и даже поработать на заказчика, никогда не имевшего с ним личных контактов. Следовательно, имело смысл снабдить свою работу опознавательным знаком, позволяя клиентам связать определённое имя с определённым качеством. Помогло и то, что в священных сюжетах становилось всё больше светского — истории расширялись, включая в себя архитектуру и пейзажи, скупой символический мир насыщался деталями и подробностями, в него вошли изображения донаторов — обычных смертных людей, а, следовательно, вплести своё имя в орнамент на вазе или увековечить себя в виде слуги в свите волхвов, уже не казалось художнику великим кощунством.

Эти автопортреты в картинах — одни из первых подписей, что мы знаем. Их оставляли даже те мастера, которые так ни разу и не рискнули отметить алтарную доску своими инициалами. Жаль, что такие «подписи» так сложны для расшифровки сейчас.

Правда ли, что человек в красной шапке, одиноко стоящий в окне мемлинговского «Триптиха Донна» — сам Ханс Мемлинг? Действительно ли на четырёх копиях «Святого Луки, пишущего Мадонну» мы видим лицо Рогира ван дер Вейдена? А вот этот мрачный мужчина, поддерживающий безжизненное тело Христа, — не Хуго ли это ван дер Гус?

Конечно, подобные «подписи» делались не ради привлечения клиентов — хотя некоторая меркантильность в них была: ведь размещая себя на картине возле Бога, художник присоединялся к божественной благодати. Подписывая же картины понятными, разборчивыми литерами, можно было приобщиться к благодати материальной, сообщив любому зрителю о своём таланте.

Считается, что первыми оставлять на своих произведениях сигнатуры начали итальянцы. Это вполне объяснимо — в Италии, буквально нафаршированной обломками античной скульптуры, художникам проще было встретить работу греческого или римского мастера, подписанную без всякой скромности. Вскоре их примеру последовали и северные мастера.

К концу XV века художники (вот здесь в энциклопедиях обычно уточняют: «впитав гуманизм Ренессанса») окончательно утрачивают скромность и начинают снабжать работы не только сигнатурами, но и датами создания, и пояснениями, восхваляющими собственный талант. К примеру Пьетро Перуджино далеко не лучшую свою фреску подписывает словами: «Петрус Перузинус, отличный живописец, если искусство погибло, то эта живопись его возродила». В этих наивных словах — самая суть Возрождения, времени, когда искусство становится чрезвычайно важной частью жизни, а художник наконец-то ощущает себя весьма значительной персоной.

Живописцы обычно не были так отважны, как Микеланджело, и использовали для подписи таблички, картуши или листки-обманки, словно приколотые к фону, а порой «высекали» свои имена на нарисованных подоконниках и базах колонн — такой способ одновременно и сохранял имя художника, и подчёркивал его мастерство. Порой автограф мог быть оставлен имитацией чеканки на краю кубка или текстом на письме, которое держит в руках портретируемый.

Особенно признательны должны быть искусствоведы Альбрехту Дюреру, который с юности снабжал свои работы не только подписью, но и развернутым комментарием в духе «Это я сам нарисовал себя в зеркале в 1484 году, когда ещё был ребёнком. Альбрехт Дюрер». В нескольких же особо серьёзных случаях Дюрер просто вручал плакатик с подписью самому себе, скромно, но гордо стоящему где-нибудь на заднем плане «Вознесения господня». А чтобы его работы не приписали какому-нибудь фламандцу, ещё и указывал на них «немец» или «нюрнбержец».

Современник Дюрера Лукас Кранах Старший тоже пометил своё творческое наследие (из которого сохранилось больше 5000 единиц) знаком, разработанным ещё на заре карьеры. За его основу был взят собственный герб Кранаха — дракон с крыльями летучей мыши, держащий в пасти кольцо. Конечно, многие искусствоведы сердиты на старого мастера за то, что отличить его собственные работы от работ мастерской непросто, но на самом деле к своим работам он всегда честно добавлял литеры LC, работы же мастерской довольствовались крылатым ящером. Делал Кранах это, конечно, не для удобства учёных, а подчиняясь цеховым правилам, требовавшим работы, к которым сам мастер руку не приложил, помечать только знаком мастерской (хотя это и снижало их цену). «А почему бы не подписать именами настоящих авторов?» — можем спросить мы. Увы — до получения мастерского звания ученики и подмастерья на подпись права не имели, а все созданные ими работы принадлежали главе мастерской.

Из всего вышесказанного возникает резонное предположение, что если подпись известного мастера поднимала стоимость работы, то их должны были подделывать. И их, конечно, подделывали. Знаменитая вторая поездка Альбрехта Дюрера в Италию была совершена не столько ради знакомства с новыми веяниями в искусстве, сколько ради прекращения итальянцами печати фальшивых «дюреровских» гравюр (подробнее об этом читайте в описании картины Дюрера «Праздник четок»). Помогло это Дюреру не слишком — итальянцы запретили соотечественнику копировать подпись придирчивого немца, но разрешили продолжать копировать его работы. Впрочем, и подделать подпись соотечественника художники не гнушались (особенно если он уже не может с тобой судиться) — к примеру, Питер Брейгель Старший довольно долго работал в мастерской, производившей гравюры с подписью покойного (и очень хорошо продающегося) Босха.

К XVII веку авторские сигнатуры наконец-то приобрели привычную для нас форму — несколько букв или полное имя, иногда дополненные датой, написанные небрежно или калиграфически (в зависимости от характера мастера) и должные засвидетельствовать подлинность картины и поднять её цену. И всё-таки иногда подпись становилась чем-то большим — к примеру, устроенная Гойей игра с подписями на «Портрете герцогини Альба в чёрном» явно была должна утвердить близкие отношения художника и модели.

Двадцатый век подарил искусствоведам массу способов определить авторство художника даже без подписи — и всё же она по-прежнему важна настолько, что может поднять цену работы в несколько десятков раз. Ценность этих нескольких букв прекрасно иллюстрирует анекдот про Пикассо, который, расплатившись за обед в ресторане рисунком на бланке счёта, парировал просьбу хозяина об автографе словами: «Дорогой мой, я ведь покупаю только обед, а не весь ресторан».

Заглавная иллюстрация: Франсиско Гойя. Дон Мануэль Осорио Манрике де Суньига, ребёнок. Фрагмент с подписью художника

Автор: Оксана Санжарова