войти
Войдите на сайт
Залогиньтесь, чтобы использовать максимум функций Артхива
Голгофа
Николай Николаевич Ге • Живопись, 1893, 222.4×191 см
Описание картины «Голгофа»
Истерзанный человек маленького роста (подчёркнуто ниже стоящих по обе стороны разбойников), в грязновато-лиловом рубище, слишком широком для его тщедушного тела, и со всклокоченными волосами (впоследствии отчего-то особо возмущавшими публику) стоит «посредине мира», зажмурив глаза и отчаянно стискивая руками голову: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?..» (Мф.27:46).
Не видно ни склона горы, ни креста. Призрачно шевелящиеся и смутно различимые людские массы, проступающие по фону, словно бы издают осуждающий гул, требовательный ропот «распни, распни Его!» (Ин.19:6), а срезанная краем холста рука легионера непоколебимо и властно указывает направление крестного пути.
Современники считали «Голгофу», одну из последних, предсмертных, картин Николая Ге незавершенной. Напрасно. В этой нарочитой эскизности, в казавшемся хаотичным распределении мазков, свободно нарушающих контуры вещей, в резкости и нервности кисти, в диссонирующих сочетаниях цветов, в терзающей глаз «грязи» фона, в мучительно-безрадостной палитре с преобладанием оттенков ржавчины – во всем этом была продуманная и выстраданная эстетика.
1891-й год. Ге только что перешагнул 60-летний рубеж, но весь текущий год он думает о смерти. И ощущение того, что день этот не за горами, окрашивает его жизнь особым настроем, далёким и от отчаяния, и от надежды. Скорей его можно назвать ответственностью – Ге важно понять, что жизнь прожита не зря и встретить смерть достойно. Его единомышленник и друг Толстой в письмах увещевает Ге работать интенсивнее – на том простом и бесспорном основании, что скоро умирать: «Надо, надо до смерти делать всё, что можешь... Жизни не много нам осталось. Холсты расписывать много есть мастеров, а выразить те моменты евангельских истин, которые вам ясны, я не знаю никого, кроме вас...» «Мне страшно и жалко, что ныне-завтра вы помрёте, и всё то, что вы передумали и перечувствовали в художественных образах об евангельской истории, останется невысказанным».
И дни напролёт, закрывшись в мастерской и не впуская туда никого, кроме жены, Ге ищет живописного решения для своей, он уверен, главной картины, которая завершит весь его страстной цикл, – «Распятия». Он пишет, переделывает, переписывает, швыряет не удовлетворившие его эскизы прямо на пол (хранившиеся весь ХХ век у швейцарских коллекционеров, они «украшены» отпечатками подошв), ездит в анатомический театр для изучения характеристик мертвой плоти и просит знакомого деревенского парня позировать ему, повиснув на кресте, для фигуры разбойника.
В этот же год умрёт жена Ге, Анна Петровна, с которой вместе они прожили почти 35 лет. «Одно хорошо, что это горе (смерть второй половины – ред.) выпало мне, а не ей», – сообщит в одном из писем Ге, но, находясь рядом с телом покойной, не сможет отделаться от наблюдения, бесстрастно фиксирующего поверх переживаемых горя и боли: вот лоб и подбородок ее уже заледенели, а в не до конца застывших ноздрях еще трепещет какой-то последний остаток жизни, и это непременно нужно использовать в «Распятии»... Но то, что выходит из-под его кисти, не удовлетворяет Ге. Он перестаёт спать ночами. Ему кажется, что ничего не получится. Крест не выходит тоже – Ге не может решить, писать ли его как обычный крест или в форме буквы «тау». А тут еще Толстой рассказывает ему, что видел изображение, где распятые упираются ногами в землю... За два года число вариантов картины, написанных и отвергнутых, уже превышает дюжину.
«Ге долго бился над крестами и вдруг решил написать картину без них, – рассказывает Татьяна Львовна Толстая, начинающая художница, дочка писателя и, по свидетельству Стасова, «одна из самых дорогих любимиц Ге», – Осужденных привели на Голгофу. Они стоят в ожидании лютой казни. Христос в отчаянии и ужасе сжимает руками виски. Слева – «нераскаявшийся разбойник»; он обнажен, подчеркнуто телесен, на лице ужас – но это физический страх перед будущими муками. Справа – «разбойник раскаявшийся», юный и печальный; он убит горем, оттого что жизнь прожита дурно...»
«Голгофа» – картина глубоко интимная. Её задача – понять, что может испытывать человек на самом краю земного существования, человек, который вот-вот перешагнёт порог.
Пожалуй, разбойники интересуют Ге немногим меньше, чем сам Христос. Ведь и они приговорены к распятию и стоят лицом к лицу со смертью. Да, они не осуждены невинно – но тем сильнее должен быть их страх боли и смерти, или ужас расплаты за содеянное, или ужас неизвестности. Как изобразить это на холсте? Как передать ужас или раскаяние, надежду или безнадёжность средствами живописи?
Однажды в посёлке недалеко от станции Плиски Черниговской губернии, где обитал художник, произошло убийство, почти история Каина и Авеля: брат убил брата. Николай Ге рассказывал: «Я побежал туда, куда шли все. У входа в избу мне показали труп убитого. Убийца был в избе, и народ не решался туда входить. Когда пришли понятые, я вошёл вместе с ними. Убийца стоял в углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, он топтался на месте и ноги держал как-то странно – пятками врозь. При этом он всхлипывал и твердил одно и то же слово: «водыци... водыци...» В этом безобразном человеке просыпалась совесть. Он мне запомнился. Он мне пригодился для моего Разбойника...»
Критика заметит потом, что, при всём своём «звероподобии», нераскаявшийся разбойник показан художником с каким-то глубоким сочувствием. Ге видит в нём всю меру человеческого отчаяния, тоски от невозможности раскаяния.
Но больше всего и критику, и публику, конечно, будет волновать «неканонический», лишённый какого бы то ни было величия и слишком уж очеловеченный (в ущерб божественному началу) образ Иисуса. Картину Ге сравнивали с «Мёртвым Христом» Ганса Гольбейна Младшего – об этом алтарном образе князь Мышкин у Достоевского говорит: «Да от этой картины у иного вера может пропасть!»
Одна из поклонниц творчества Ге пеняла художнику, что Христос у него некрасив. Ге возмутился, вспылил: «Христос, сударыня, не лошадь и не корова, чтоб ему быть красивым. Я до сих пор не знаю ничего лучше человеческого лица, если оно не урод, разумеется. Да притом человек, которого били целую ночь, не мог походить на розу...»
Интеллигентных зрителей, сетующих на «отсутствие эстетики» в картинах страстного цикла Ге, язвительнейше припечатывал Толстой. Он говорил: они хотят, «чтобы писали казнь и чтобы это было как цветочки».
«Голгофа» окончена в 1893-м, Николай Ге, не пережив внезапного удара, умрёт летом 1894-го. Его картина долго оставалась непонятой: её считали неоконченной, натужно-вымученной, одновременно и недостаточно реалистичной, и – как-то уж чересчур. «Голгофа» никак не хотела вписываться в контекст русского искусства XIX века, с его гораздо более традиционными трактовками образа Спасителя – от «Явления Христа народу» Иванова до «Христа и грешницы» Поленова и «Христа в пустыне» Крамского. Только ближе к концу ХХ века придёт осознание: да ведь это прямое предвосхищение экспрессионизма! Да ведь прошибающее, словно электрический ток, воздействие на зрителя «Голгофы» и сам Ге трактовал не хуже профессиональных теоретиков: «Картина не слово. Она даёт одну минуту, и в этой минуте должно быть всё, а нет этого – нет картины». И не с реалистическими картинами нужно ставить в один ряд «Голгофу» – гораздо родственное она написанному ровно в том же 1893-м году «Крику» Эдварда Мунка.
Безмолвный крик Христа («Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?..» – в Евангелии Христос произносит эти слова перед тем как испустить дух на кресте, а на картине эти слова определяют момент, по-видимому, предшествующий водружению на крест) даёт основание упрекать Ге только в одном: в его картине и вправду остаётся слишком мало места для надежды. Момент богооставленности, который в Евангелиях длится краткий миг и не отменяет воскресения, здесь становится «последней правдой».
Австриец Теодор Дейблер, написавший книгу «От импрессионизма к экспрессионизму», говорил: «Уста народа гласят: когда кого-либо вешают, он переживает в последний момент всю свою жизнь еще раз. – Только это может быть экспрессионизмом». Не много произведений подходит под это определение точнее, чем написанная перед лицом собственной смерти «Голгофа» Николая Ге.
Автор: Анна Вчерашняя
Не видно ни склона горы, ни креста. Призрачно шевелящиеся и смутно различимые людские массы, проступающие по фону, словно бы издают осуждающий гул, требовательный ропот «распни, распни Его!» (Ин.19:6), а срезанная краем холста рука легионера непоколебимо и властно указывает направление крестного пути.
Современники считали «Голгофу», одну из последних, предсмертных, картин Николая Ге незавершенной. Напрасно. В этой нарочитой эскизности, в казавшемся хаотичным распределении мазков, свободно нарушающих контуры вещей, в резкости и нервности кисти, в диссонирующих сочетаниях цветов, в терзающей глаз «грязи» фона, в мучительно-безрадостной палитре с преобладанием оттенков ржавчины – во всем этом была продуманная и выстраданная эстетика.
Контекст появления картины Николая Ге «Голгофа»
1891-й год. Ге только что перешагнул 60-летний рубеж, но весь текущий год он думает о смерти. И ощущение того, что день этот не за горами, окрашивает его жизнь особым настроем, далёким и от отчаяния, и от надежды. Скорей его можно назвать ответственностью – Ге важно понять, что жизнь прожита не зря и встретить смерть достойно. Его единомышленник и друг Толстой в письмах увещевает Ге работать интенсивнее – на том простом и бесспорном основании, что скоро умирать: «Надо, надо до смерти делать всё, что можешь... Жизни не много нам осталось. Холсты расписывать много есть мастеров, а выразить те моменты евангельских истин, которые вам ясны, я не знаю никого, кроме вас...» «Мне страшно и жалко, что ныне-завтра вы помрёте, и всё то, что вы передумали и перечувствовали в художественных образах об евангельской истории, останется невысказанным».
И дни напролёт, закрывшись в мастерской и не впуская туда никого, кроме жены, Ге ищет живописного решения для своей, он уверен, главной картины, которая завершит весь его страстной цикл, – «Распятия». Он пишет, переделывает, переписывает, швыряет не удовлетворившие его эскизы прямо на пол (хранившиеся весь ХХ век у швейцарских коллекционеров, они «украшены» отпечатками подошв), ездит в анатомический театр для изучения характеристик мертвой плоти и просит знакомого деревенского парня позировать ему, повиснув на кресте, для фигуры разбойника.
Вплотную к смерти
В этот же год умрёт жена Ге, Анна Петровна, с которой вместе они прожили почти 35 лет. «Одно хорошо, что это горе (смерть второй половины – ред.) выпало мне, а не ей», – сообщит в одном из писем Ге, но, находясь рядом с телом покойной, не сможет отделаться от наблюдения, бесстрастно фиксирующего поверх переживаемых горя и боли: вот лоб и подбородок ее уже заледенели, а в не до конца застывших ноздрях еще трепещет какой-то последний остаток жизни, и это непременно нужно использовать в «Распятии»... Но то, что выходит из-под его кисти, не удовлетворяет Ге. Он перестаёт спать ночами. Ему кажется, что ничего не получится. Крест не выходит тоже – Ге не может решить, писать ли его как обычный крест или в форме буквы «тау». А тут еще Толстой рассказывает ему, что видел изображение, где распятые упираются ногами в землю... За два года число вариантов картины, написанных и отвергнутых, уже превышает дюжину.
«Ге долго бился над крестами и вдруг решил написать картину без них, – рассказывает Татьяна Львовна Толстая, начинающая художница, дочка писателя и, по свидетельству Стасова, «одна из самых дорогих любимиц Ге», – Осужденных привели на Голгофу. Они стоят в ожидании лютой казни. Христос в отчаянии и ужасе сжимает руками виски. Слева – «нераскаявшийся разбойник»; он обнажен, подчеркнуто телесен, на лице ужас – но это физический страх перед будущими муками. Справа – «разбойник раскаявшийся», юный и печальный; он убит горем, оттого что жизнь прожита дурно...»
«Голгофа» – картина глубоко интимная. Её задача – понять, что может испытывать человек на самом краю земного существования, человек, который вот-вот перешагнёт порог.
Понять разбойника
Пожалуй, разбойники интересуют Ге немногим меньше, чем сам Христос. Ведь и они приговорены к распятию и стоят лицом к лицу со смертью. Да, они не осуждены невинно – но тем сильнее должен быть их страх боли и смерти, или ужас расплаты за содеянное, или ужас неизвестности. Как изобразить это на холсте? Как передать ужас или раскаяние, надежду или безнадёжность средствами живописи?
Однажды в посёлке недалеко от станции Плиски Черниговской губернии, где обитал художник, произошло убийство, почти история Каина и Авеля: брат убил брата. Николай Ге рассказывал: «Я побежал туда, куда шли все. У входа в избу мне показали труп убитого. Убийца был в избе, и народ не решался туда входить. Когда пришли понятые, я вошёл вместе с ними. Убийца стоял в углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, он топтался на месте и ноги держал как-то странно – пятками врозь. При этом он всхлипывал и твердил одно и то же слово: «водыци... водыци...» В этом безобразном человеке просыпалась совесть. Он мне запомнился. Он мне пригодился для моего Разбойника...»
Критика заметит потом, что, при всём своём «звероподобии», нераскаявшийся разбойник показан художником с каким-то глубоким сочувствием. Ге видит в нём всю меру человеческого отчаяния, тоски от невозможности раскаяния.
«Человек, которого били целую ночь, не мог походить на розу...»
Но больше всего и критику, и публику, конечно, будет волновать «неканонический», лишённый какого бы то ни было величия и слишком уж очеловеченный (в ущерб божественному началу) образ Иисуса. Картину Ге сравнивали с «Мёртвым Христом» Ганса Гольбейна Младшего – об этом алтарном образе князь Мышкин у Достоевского говорит: «Да от этой картины у иного вера может пропасть!»
Одна из поклонниц творчества Ге пеняла художнику, что Христос у него некрасив. Ге возмутился, вспылил: «Христос, сударыня, не лошадь и не корова, чтоб ему быть красивым. Я до сих пор не знаю ничего лучше человеческого лица, если оно не урод, разумеется. Да притом человек, которого били целую ночь, не мог походить на розу...»
Интеллигентных зрителей, сетующих на «отсутствие эстетики» в картинах страстного цикла Ге, язвительнейше припечатывал Толстой. Он говорил: они хотят, «чтобы писали казнь и чтобы это было как цветочки».
Эпилог: предугаданный экспрессионизм
«Голгофа» окончена в 1893-м, Николай Ге, не пережив внезапного удара, умрёт летом 1894-го. Его картина долго оставалась непонятой: её считали неоконченной, натужно-вымученной, одновременно и недостаточно реалистичной, и – как-то уж чересчур. «Голгофа» никак не хотела вписываться в контекст русского искусства XIX века, с его гораздо более традиционными трактовками образа Спасителя – от «Явления Христа народу» Иванова до «Христа и грешницы» Поленова и «Христа в пустыне» Крамского. Только ближе к концу ХХ века придёт осознание: да ведь это прямое предвосхищение экспрессионизма! Да ведь прошибающее, словно электрический ток, воздействие на зрителя «Голгофы» и сам Ге трактовал не хуже профессиональных теоретиков: «Картина не слово. Она даёт одну минуту, и в этой минуте должно быть всё, а нет этого – нет картины». И не с реалистическими картинами нужно ставить в один ряд «Голгофу» – гораздо родственное она написанному ровно в том же 1893-м году «Крику» Эдварда Мунка.
Безмолвный крик Христа («Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?..» – в Евангелии Христос произносит эти слова перед тем как испустить дух на кресте, а на картине эти слова определяют момент, по-видимому, предшествующий водружению на крест) даёт основание упрекать Ге только в одном: в его картине и вправду остаётся слишком мало места для надежды. Момент богооставленности, который в Евангелиях длится краткий миг и не отменяет воскресения, здесь становится «последней правдой».
Австриец Теодор Дейблер, написавший книгу «От импрессионизма к экспрессионизму», говорил: «Уста народа гласят: когда кого-либо вешают, он переживает в последний момент всю свою жизнь еще раз. – Только это может быть экспрессионизмом». Не много произведений подходит под это определение точнее, чем написанная перед лицом собственной смерти «Голгофа» Николая Ге.
Автор: Анна Вчерашняя
