Андерс
Цорн

Андерс Леонард Цорн (швед. Anders Leonard Zorn; 18 февраля 1860,
Мура, Коппарберг, Швеция - 22 августа 1920, Мура, Коппарберг, Швеция) – знаменитый шведский живописец, график и скульптор. Оказал большое влияние на развитие русского изобразительного искусства – в свое время «русским Цорном» называли Валентина Серова, Константина Коровина и многих других.
Особенности творчества художника Андерса Цорна: Цорну присуща размашистая манера, крупный мазок и глубокое проникновение в характер модели, что делало его одним из самых востребованных портретистов своего времени и позволяло Цорну считаться «своим» и среди импрессионистов, и среди приверженцев реализма старой школы.
Известные картины Андерса Цорна: «Миссис Уолтер Рэтбоун Бейкон», «Даларнийские девушки в бане», «Хлеб наш насущный». 

Среди добродетелей шведского художника Андерса Цорна никогда не было умеренности. Он дышал полной грудью, брал от жизни все, что она могла ему предложить, а иногда и немного сверх того. Он не экономил ни денег, ни красок, ни сил. Если Цорн плясал, то до упаду. Если пил, то до утренних петухов.

Его кисть была легка. Ему, вообще, многое давалось легко. К примеру, Цорн удивительно быстро находил общий язык с самыми разными людьми – миллионерами, королями, президентами, крестьянами, служанками (в особенности с хорошенькими). Он любил и умел жить. Должно быть, в этом и заключался его секрет: полотна Цорна не просто полны жизни, они брызжут ею, заражая желанием жить все вокруг.

На несколько долларов больше

Андерс Цорн родился в 1860 году в пригороде Мура в шведской провинции Даларна. Его отец, местный пивовар, не был женат на матери, и Андерс его практически не знал. Он рос на фамильной ферме, принадлежавшей родителям матери, совмещая учебу с нелегким крестьянским трудом. Интереса к каким-либо наукам Андерс не проявлял и учился довольно скверно. Впрочем, уже в начальной школе стал заметен его художественный дар: юноша ловко вырезал фигурки из дерева, и мать рассчитывала, что он станет как минимум краснодеревщиком.

В 15 лет Андерс Цорн поступил в школу при Королевской академии изящных искусств в Стокгольме, а четыре года спустя – в саму Академию. Против ожиданий, скульптура не слишком его увлекла. После выставки Эгрона Лундгрена, которую Цорн посетил в 1876-м, он заболел акварелью (1, 2, 3).

Чтобы свести концы с концами в голодные студенческие дни, Андерс Цорн писал на заказ. Так он познакомился с Эммой Ламм – девушкой из богатой еврейской семьи, чей портрет был заказан ему в 81-м. Эмма была хорошо образована, она говорила на нескольких языках, обладала изысканными манерами, живо интересовалась искусством. В том же году Андерс и Эмма обручились. Помолвка была тайной: Эмма Ламм не была уверена, что ее родственники – текстильные короли и потомственные снобы – придут в восторг от отношений с нищим художником, да к тому же бастардом.

Со временем выяснилось, что Эмма сделала верную ставку. Цорн сделался большой знаменитостью – сначала в Стокгольме, затем в Лондоне, Париже, в России и в США. С годами его слава и его гонорары неуклонно росли. Он регулярно получал медали на самых престижных выставках, однако куда важнее было то, что Цорн был модным художником. Нечастый случай: спрос на него при жизни был выше, чем после смерти. Миллионеры, президенты, члены монарших семей и светские львицы – все хотели, чтобы их написал Андерс Цорн. В одном из американских журналов в 1901-м подсчитали, что только портретами Цорн зарабатывал 15 тысяч долларов в неделю.

And the Oscar goes to…

Своей популярностью Цорн искренне наслаждался. Собираясь в Стокгольм, он не упускал случая с провинциальной непосредственностью обронить жене (и особенно – ее надменным родственникам) что-нибудь вроде: «Оскар просил, чтобы я написал его портрет», имея в виду короля Швеции Оскара II. Притом благоговейного трепета перед знатными заказчиками Цорн никогда не испытывал. Того же Оскара II он убедил отказаться от орденов и парадного мундира, объяснив это тем, что ему интересен характер, а не золоченые побрякушки. Высокомерному Рокфеллеру, посулившему Цорну на доллар больше, чем ему заплатил президент Тафт, отказал вовсе. Когда Савва Мамонтов спросил, почему на его портрете Цорн не сделал ни одной пуговицы, тот ответил: «Я – художник, а не портной». В этом не было ни капли заносчивости. Цорна в самом деле интересовали характеры, а не пуговицы или ордена – именно этот интерес делал его героев живыми, а самого Цорна – невероятно востребованным портретистом.

Свой среди своих

Нужно сказать, что фамилию Цорн произносили с придыханием не только галеристы и состоятельные заказчики – коллеги ценили его не меньше. О нем с восхищением высказывались Джеймс Уистлер и главный конкурент в жанре портрета – Джон Сингер Сарджент. Главными географическими очагами «цорнопоклонничества» были, пожалуй, США и Россия. Достаточно сказать, что российские арт-критики упрекали в «цорнизме» и Коровина, и Серова, и Архипова, и Малявина, и многих других.

В 1897-м Цорн приезжал в Россию. В Москве сходил на Шаляпина и в галерею к Третьякову. В Петербурге показал 27 работ на организованной Дягилевым выставке скандинавских художников и, удовлетворенно посмеиваясь в свои роскошные усы, посмотрел, как Репин провозглашает тосты за "Паганини живописи" и "первого художника-виртуоза Европы" на банкете, который в честь Цорна закатили Дягилев с Мамонтовым*. Также в Петербурге Цорн дал сеанс написания обнаженной натуры в Академии художеств - поразив зрителей скоростью, энергичностью письма, небольшим количеством используемых красок и огромной широкой кистью. К этому времени уже вполне сформировалась та стремительная и размашистая манера, за которую Цорна причислят к импрессионистам.

Константин Коровин, друживший с Цорном, вспоминал, как однажды их пригласили к князю Голицину – тогдашнему губернатору Москвы:

«За большим круглым столом расположились гости за чаем.

- Теперь такая живопись пошла, - говорила одна дама. - Ужас! Все мазками и мазками, понять ничего нельзя. Ужасно. Я видела недавно в Петербурге выставку. Говорили, это импрессионисты. Нарисован стог сена, и, представьте, синий... Невозможно, ужасно. У нас сено, и, я думаю, везде - зеленое, не правда ли? А у него синее! И мазками, мазками... Знаменитый, говорят, художник-импрессионист, француз**. Это ужас что такое! Вы вот хорошо, что не импрессионист, надеюсь, у нас их нет, и слава богу.

Я смотрю - Цорн как-то мигает.

- Да. Но и Веласкес - импрессионист, сударыня, - сказал он.
- Неужели? - удивились дамы.
- Да, и он (Цорн показал на меня) – импрессионист.
Дорогой до дому Цорн спрашивал меня:
- Это высший свет? Это высший свет?
- Да, - говорю я.
- Как странно.
Цорн молчал. А на другой день утром он собрал свои чемоданы и уехал к себе, в Швецию».

Аморально устойчив

Если и было что-то, затмевавшее славу знаменитых цорновских портретов, то это его несметные ню (1, 2, 3). Глядя на эти солнечные жизнерадостные, пропитанные эротизмом и сладострастием полотна, трудно не задаваться определенным вопросом. Ответ на него вполне очевиден: нет, Андерс Цорн определенно не был святым. Он любил рисовать обнаженных женщин. И самих этих женщин он тоже любил – едва ли Цорн достиг бы таких выдающихся результатов, будь его нравственные устои поустойчивей.

Со стороны брак Андерса и Эммы Цорн казался монолитом: они вместе путешествовали, вместе появлялись на публике и неизменно вместе возвращались домой. Они были партнерами долгие годы. Однако у идиллии было другое дно. Некоторые биографы считают, что во второй половине девятнадцатого века окрестности города Мура просто кишели незаконнорожденными младенцами. Их матери неизменно говорили местному священнику, что не знают, кто отец. И при крещении – в зависимости от пола – хотели назвать ребенка Андерсом или Андреа.

Эмма Цорн была терпеливой женщиной и предпочитала не раскачивать лодку. Она мирилась с неуемным темпераментом Андерса, пока речь шла о служанках и крестьянках. Впрочем, как минимум однажды она ощутила реальную угрозу, когда Цорн всерьез увлекся Эмили Бартлетт – породистой светской дамой, с которой он познакомился в Париже. Отношения, длившиеся несколько лет, не были секретом для Эммы. Сохранилась фотография, на которой она играет со своей соперницей в бильярд. Брак устоял и на этот раз – эту партию Эмма выиграла.

Под стать сексуальным аппетитам Цорна была и его жажда. Вместе с Альбертом Энгстремом – известным карикатуристом, верным другом и преданным собутыльником – Цорн устраивал вполне эпические попойки. Согласно популярной легенде, одна из них даже окончилась немедленной покупкой таверны, из которой Цорна и Энгстрема пытались выставить по причине наступившего рассвета.

Когда в 1922-м в Швеции проходил референдум по поводу сухого закона, Альберт Энгстрем нарисовал плакат, где изобразил рюмку водки, бутылку пива и вареных раков – традиционный шведский стол во время «раковой недели» в августе. Энгстрем на афише гневно указывал на аппетитных красных раков и провозглашал: «Раки требуют этих напитков. Ты должен от них отказаться, если проголосуешь «за». Противники сухого закона победили тогда с перевесом в 2%. Увы, Энгстрем не смог разделить радость победы со старым соратником. К тому времени Цорна уже два года как не было в живых.

Долгая дорога домой

С момента поступления в Академию Андерс Цорн жил двойной жизнью. Нет, речь не о его многочисленных романах и не про то, как реалист уживался в нем с импрессионистом. Еще студентом он жил осенью и зимой в Стокгольме, а с наступлением весны возвращался домой в глухую провинцию. И превращался из джентльмена артистической профессии в деревенщину, простака, увальня, чьи интересы космически далеки от салонных споров об искусстве. Цорн обожал эту простую сельскую жизнь. И став интернациональной знаменитостью, не изменил этой традиции: как бы ни рукоплескали ему столицы мира, он всегда возвращался домой. Верно, когда Цорн отказал в портрете Рокфеллеру, одной из причин была личная неприязнь. Но главное – Цорн хотел успеть домой на Мидсоммар – Праздник середины лета, который старался не пропускать.

Он был очень привязан к родине (особенно к малой), к матери, к корням. Американский импрессионист Эдвард Симмонс описывал в своей автобиографии, как Цорн постоянно покупал в европейских столицах дорогие пальто и шубы и отсылал их матери - в конце концов, та накопила полный сундук и с трудом могла закрыть крышку. Цорн не думал о том, куда живущая в глуши старушка пойдет в модных мехах. Он был художник, а не портной.

Еще в 1888 Цорн приобрел участок земли в Муре и перевез на него старый дом деда, в котором он рос. Постепенно разрастаясь, старый дом превратился в усадьбу Цорнгорден. Здесь Андерс Цорн оборудовал одну из своих мастерских. Здесь, в Муре он умер в возрасте 60 лет.

После смерти художника усилиями Эммы Цорн усадьба была преобразована в музей. Сегодня здесь экспонируются предметы искусства, которые Цорн собирал всю свою жизнь, и, конечно, картины самого Цорна. Картины, которые брызжут светом, энергией и жизнью. Картины, увидев которые, кто-нибудь, наверняка, захочет назвать ребенка Андерсом или Андреа.


Примечания:

* Существует заблуждение насчет портрета Саввы Мамонтова кисти Цорна из коллекции Пушкинского музея - будто он был написан во время визита художника в Россию в 1897-м, на одном из публичных сеансов живописи, которые он тут устраивал. На самом деле портрет Мамонтова был создан годом ранее, в Париже. А в России Цорн писал коллекционера и мецената княгиню Марию Тенишеву. Дягилев сообщал в письме Бенуа: "На днях жду к себе Zorn’a, Thaulow и Edelfelt. Представь себе, первые два остановятся у меня! Княгиня [Тенишева] заказала Zorn’у портрет». Портрет этот Цорн так и не закончил.


** Речь, конечно, о Клоде Моне и выставке французских импрессионистов, которая прошла в Москве в 1895-м году. Выставка эта, между прочим, оказала серьезнейшее влияние на дальнейшее развитие искусства. Один юрист, посетив ее, решил завязать с юриспруденцией и уехал в Германию учиться живописи. Это был Василий Кандинский. Его на московской выставке импрессионистов тоже впечатлили "Стога сена" Моне: а именно картина (речь, вероятно, об одной из двух - этой или этой), которая возмутила и восхитила его тем, что он не смог понять, что на ней изображено, пока не заглянул в каталог.


Автор: Андрей Зимоглядов