Волга, Волга. Великая русская река глазами Левитана

Родившийся на западной окраине Российской империи, в посаде Кибарты, близ станции Вержболово Сувалкской губернии (сейчас это территория Литвы) и проживший сознательные годы жизни в Москве Исаак Левитан «влюбился» в никогда не виденную Волгу заочно — благодаря картинам своего учителя Алексея Саврасова (1, 2, 3, 4, 5) и фотографиям великой реки, которых юный Левитан пересмотрел сотни, если не тысячи.

Волга часто снилась впечатлительному Левитану. В его воображении возникла «своя» фантастическая река, а самой большой мечтой Левитана стало увидеть Волгу вживую. Когда в Московском училище живописи, ваяния и зодчества решили премировать ученика-сироту, показавшего значительные успехи, поездкой на Волгу, назначив для этого специальную стипендию, 21-летний Левитан чуть не плакал от переполнявших его эмоций.

Но внезапно слегла Тереза, сестра Левитана, у неё подозревали туберкулёз. Еще недавно Исаак злился на хлопотливую сестру, которая, продавая его этюды богатым господам, безбожно перехваливала брата и с весёлым азартом торговалась. Левитану казалось: своей навязчивой торговлей она позорит его имя, а уж когда два года назад Тереза без тени смущения возникла на пороге у Третьякова с требованием купить «картинку» её никому пока не известного, но точно гениального брата и Павел Михайлович вежливо спровадил её, не дав ни гроша, Левитан думал, что такого бесчестья он Терезе не простит никогда. Теперь над ней нависла опасность — и Левитан без раздумий отдал деньги, которые училище выделило на его поездку, за лечение сестры.

Тереза, к счастью, поправилась. Но Волги Левитан так и не увидел. Его мечта отодвинулась еще на несколько лет.

Первая встреча Левитана с Волгой обернулась страшным разочарованием

Весной 1887 года вместо привычного и уже хорошо изученного Подмосковья 27-летний Левитан впервые отправляется на этюды на Волгу. Он предвкушает изумительные виды, которые запомнятся на всю жизнь, и захватывающий, вдохновенный труд. Но в реальности вышло совсем не то.

Волга встретила художника неприветливо.

«Разочаровался я чрезвычайно, — писал Левитан Чехову. — Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно? И в самом деле, представьте себе следующий беспрерывный пейзаж: правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый… сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер. Ну, просто смерть… Сижу и думаю, зачем я поехал? Не мог я разве дельно поработать под Москвою и… не чувствовать себя одиноким и с глаза на глаз с громадным водным пространством, которое просто убить может… Сейчас пошел дождь. Этого только недоставало!..»

Левитан снял комнатку у двух одиноких старух. Хотел дождаться смены погоды. Но, как на грех, в тот год сплошной чередой зарядили дожди. Нудно стучали они по крыше, не давая уснуть ночами, а днём в воздухе всё время висела сизая морось. В отсутствие солнца природные краски «не звучали», вода и берега сливались в сплошную и невнятную массу. Серые и коричневые оттенки поглотили пространство. Работать на воздухе почти не было возможности: болезненный Левитан быстро промокал и мёрз, одеревеневшие дрожащие пальцы не слушались его. Глинистые берега Волги, как губка, напитались водой, и встромить в них знаменитый белый зонт художника не было никакой возможности. Вынужденно бездеятельный днём, Левитан подолгу не мог уснуть ночами и порой завидовал дружному храпу своих хозяек за стенкой. Подступала хорошо знакомая тоска — страшная гостья, которая не раз ставила Исаака Левитана на пороге жизни и смерти.

Писатель Константин Паустовский попробовал вжиться в обстоятельства Левитана и передать словами, что мог чувствовать художник в свою первую незадавшуюся волжскую поездку, когда голубая мечта встретилась с серой реальностью:

«Рассвет затерялся в непроглядных ночных пустошах, где хозяйничал неприветливый ветер. Левитана охватывал страх. Ему казалось, что ночь будет длиться неделями, что он сослан в эту грязную деревушку и обречен всю жизнь слушать, как хлещут по бревенчатой стене мокрые ветки берез. Иногда он выходил ночью на порог, и ветки больно били его по лицу и рукам. Левитан злился, закуривал папиросу, но тотчас же бросал ее, — кислый табачный дым сводил челюсти.
На Волге был слышен упорный рабский стук пароходных колес, — буксир, моргая желтыми фонарями, тащил вверх, в Рыбинск, вонючие баржи. Великая река казалась Левитану преддверием хмурого ада…»

Контакта с рекой художник так и не нашёл. Особой, почти интимного характера, близости, необходимой для рождения лирического пейзажа, между ландшафтом и Левитаном не возникло. Река казалась ему чужой и беспричинно враждебной. Разочарованный и разбитый, он вернулся в Москву, уверенный, что его вряд ли впредь потянет на Волгу.

Но, думая, что Волга навсегда «отпустила» его, Левитан ошибся.

Трудные зимы и интересные знакомства

В холодное время года Левитан без солнца грустил и переставал ходить на этюды. В гостиничном номере или съемной квартире он разбирал летние подмосковные и волжские наброски, выбирал из быстрых зарисовок самые «острые» и характерные, искал оптимальную компоновку, мысленно отсекая лишние подробности. Так зарождался благородный лаконизм картин Левитана — качество, в котором ему не будет равных в русской живописи.

В студии Левитан «доводил до ума» начатое на природе. Удивительно, но чем более возрастало его мастерство, тем больше времени ему нужно было чтобы окончить картину. Зимой 1887−88 гг. он вновь и вновь возвращается к волжским работам, что-то дописывает, поправляет. Так появляются «Вечер на Волге», «Разлив на Суре», «Пасмурный день на Волге», «Плоты». Это уже не просто мимолетные зарисовки, в них, особенно в «Вечере на Волге», появляется масштаб. Огромный водный поток, над которым сгущаются сумерки, тревожно-бескрайнее небо и лишь намёки на человеческое присутствие (как ульи на косогоре или деревянные лодки у берега) — всё это привнесло в живопись Левитана новое, эпическое, измерение.

Первое признание волжские работы Левитана получают от корифея, художника Василия Верещагина — в 1887-м году он покупает картину «Осеннее утро. Туман» для личной коллекции.

Единая сине-зелёно-серая палитра ранних волжских работ Левитана отражала и его собственное душевное состояние — тяжёлую меланхолию. Страх перед судьбой, неуверенность в собственном призвании доводили художника до отчаяния. В 1886-м году Антон Чехов, видя, что друг всё больше тоскует (однажды Левитана, задумавшего на пике депрессии свести счёты с жизнью, успели вынуть из петли), решил развлечь его интересным знакомством.

Позднее Чехов так будет рассказывать об этом судьбоносном шаге художнику Михаилу Нестерову: «Я всегда считал, что левитановская тоска была началом психической болезни. Его внутренние драмы находили выражение в пейзаже, а увлеченность пейзажем приводила к рождению новых драм. По-другому он не умел. Даже когда его пейзажи стал покупать Третьяков, даже когда о его крымских этюдах заговорили как о новом дыхании в живописи, он жаловался на тоску. Он тогда чуть не покончил с собой. Как друг и как врач я хотел помочь Левитану и решил отвести его развеяться в салон Кувшинниковой, на Хитровку, под пожарную каланчу».

Хитровский рынок — знаменитое московское «дно», злачный район Москвы. Рядом с пожарной каланчой был полицейский участок, куда беспрерывно привозили то буйных, то пьяных, то раненых ножом или зашибленных в кабацкой драке. Полицейский врач Дмитрий Павлович Кувшинников имел в первом этаже под пожарной каланчой квартиру, в которой его жена Софья Петровна держала популярный художественный салон, куда приезжали люди искусства — художники, литераторы, актёры. Там было весело и интересно. Пока муж пропадал на работе, Софья Петровна музицировала, писала маслом, придумывала и шила необычные костюмы и украшала квартиру «в русском стиле». В Дмитрии Павловиче Кувшинникове Левитан неожиданно признал хвастливого «охотника на привале» со знаменитой картины своего учителя Василия Перова, а Софье Петровне, которая неплохо рисовала и искренне любила искусство, согласился дать несколько уроков живописи. Ей было 39 лет, ему — 26. Любовная связь, плохо вмещавшаяся в слова «адюльтер» или «интрижка», продлится долгих 8 лет.

«Другая» Волга и Плёс

Весной 1888-го года Софья Петровна убедила Левитана опять ехать на Волгу. Два лета до этого они выезжали на этюды в Саввинскую Слободу под Звенигород, и эти места успели наскучить Кувшинниковой. Левитан долго не соглашался: «На Волгу? Да бросьте! Я там уже был». Казалось, его пугала перспектива опять, как два года назад, оказаться лицом к лицу с мрачной рекой. Доктор и друг охотно согласился бы с ним. «Левитану нельзя жить на Волге, — объяснял Чехов, — она кладёт на душу мрачность».

Тогда находчивая Софья, ставшая для нервного Левитана «живым успокоительным», предложила альтернативу — Оку. Вместе с их общим другом-художником Алексеем Степановым они доехали на извозчиках до Рязани и дальше поплыли на пароходе по Оке. Пристали у деревне Чулково и решили, что остановятся там. Достали мольберты, поставили зонты, начали рисовать. Но тут вокруг них стал собираться народ и в воздухе «запахло электричеством». «Они разглядывали нас как каких-то ацтеков», — напишет потом в мемуарах Софья Петровна. Чулковцы возмущались, что к ним без приглашения явились какие-то пришлые, зачем-то срисовывают их дома и мельницу, непонятно вообще, что у них на уме. Какая-то глупая молодуха заголосила: «Лихие люди приехали!» Еще чуть-чуть — и в путешественников полетели бы камни. Им пришлось сняться с места и ретироваться. По Оке они добрались до Нижнего, а оттуда поплыли по Волге, гадая, где бы им пристать. Интуитивно искали места, где всем было бы хорошо — работалось и жилось. Отвергнув несколько волжских городов, увидели с парохода Плёс.

«Он сразу нас обворожил, — писала Кувшинникова, — и мы решили остановиться. Привлекла нас больше всего та маленькая древняя церквушка, которую не раз принимались писать и другие художники, да и вообще городок оказался премилым уголком, удивительно красивым, поэтичным и тихим. Мы нашли две комнатки недалеко от берега и с помощью сена, ковров, двух столов и нескольких скамеек устроили бивуак. Бесшабашная жизнь нашей богемы конечно и здесь произвела сильное впечатление. Художник и здесь оказался невиданной птицей. Пошли расспросы и разговоры: кто? как? зачем? почему? На базаре сообщались о нас все новости: что едим, куда ходим и т. д. Но как-то это скоро все затихло. К нам быстро стали привыкать, да и мы притерпелись».

Левитана старинный Плёс очаровал. Березовые рощицы, небольшие храмы и живописные волжские склоны теперь казались ему исполненными смиренной и трогательной красоты. Он перестал хандрить и принялся за работу, начинал по 5−6 картин сразу, работал быстро, увлечённо, запоями. Прелесть Волги и Плёса чудесным образом преобразили настроение Левитана. Теперь он не доверял собственным воспоминаниям: неужто эта величественная, спокойная красавица-река и есть та самая, которую он не понял и не принял в прошлый приезд, — плачущая, некрасивая, суровая?

О новых волжских картинах, когда автор покажет их в Москве, проницательный Чехов скажет Левитану: «Знаешь, а в них появилась улыбка».

Вставать в Плёсе Левитан пристрастился очень-очень рано, чтобы не пропускать первые солнечные часы, когда над Волгой поднимается пар. Софья Петровна просыпалась и бежала за ним с тёплой одеждой, чтобы он не продрог, а сама возвращалась досматривать сны. Ближе к полудню она присоединялась к Левитану, ставила рядом с его белым холстинным зонтом свой, раскрывала этюдник. Она была не только заботливой возлюбленной, но и прилежной ученицей: картину Кувшинниковой «Внутри Петропавловской церкви в Плёсе» приобрёл Третьяков.

В городе имелась заброшенная церковь, в которой несколько десятилетий никто не служил, боясь обрушения кровли. Таинственный древний храм потряс художественное воображение Кувшинниковой и Левитана. Они не поленились отыскать дряхлого заштатного священника, когда-то служившего на этом приходе, и уговорить его отпереть церковь и даже отслужить там литургию. При этом Левитан спрашивал шепотом, куда нужно ставить свечи, что за святые глядят на них с икон и до слёз умилялся пению, а священник молча изумлялся странному прихожанину. Насколько убранство церкви впечатлило Левитана, можно судить по тому, что он, довольно равнодушный к архитектуре и всему рукотворному, написал интерьер петропавловского храма в Плёсе.

Однажды на Волге Левитан пережил настоящий экзистенциальный ужас: на его белый зонт, заботливо отмоченный в синьке, чтобы не пропускал солнечные лучи, напали пчёлы. Гигантский рой покинувших прежнее жилище насекомых с гудением опустился на поверхность зонта. Белый свет потемнел. Левитан не двигался и затаил дыхание. Вонзись в него враз эти сотни жал — и всё, конец. Но пчёлы снялись и полетели дальше.

Люди были настойчивее. Они глазели на Левитана, мешая ему работать. Раньше он часто убегал от людей, скрывался, пропадал по нескольку дней в лесу с собакой Вестой, но не охотился, а бродил без цели, пытаясь вернуть утраченное душевное равновесие. Но в Плёсе почти ничего не раздражало его — наоборот, всё казалось необъяснимо притягательным, расположенным к нему и добрым.

Как-то около полудня Левитан под своим зонтом примостился прямо у дороги. Мимо него брела старуха-богомолка. В ближайшей деревне, по-видимому, недавно закончилась обедня и она поспешала домой, но почему-то замешкалась, вглядывалась в Левитана и в то, что он пишет, и тихо качая головой. Неизвестно, что пришло ей на ум и кем показался ей Левитан, но старуха достала из кошеля монету и бросила ему в ящик с красками. Левитан благодарно хранил эту монетку и всюду возил с собой как талисман.

Кувшинникова и Левитан проходили пешком в день по полутора десятков километров, забирались в самые глухие уголки, находили самые редкие и красивые пейзажи. Когда уставали от живописи — шли на охоту. Охотилась Софья не менее азартно, чем Левитан, могла часами выслеживать дичь, а выносливостью даже превосходила его: у Левитана уже тогда начинало пошаливать сердце. Они соревновались в количестве подстреленной дичи и даже ссорились из-за этого.

Три года подряд Левитан и Софья Кувшинникова приезжали в Плёс. Левитан исходил с тяжёлыми живописными принадлежностями волжские берега вдоль и поперёк. Он писал Чехову, что его тянет воткнуть зонт «каждые пять шагов». Все уголки этих приволжских мест, все косогоры и перелески, травы и деревья, вода и закаты, лодки и баркасы, как когда-то говаривал Чехов о бабкинских пейзажах, «кричали и требовали, чтобы их написал Левитан».

«Плёс открыл Левитана», — говорили знатоки. Даже в картинах, написанных в других местах, сказалось влияние Плёса: свою самую импрессионистичную картину «Берёзовая роща» Левитан начал в подмосковном Бабкине, но смог закончить только через четыре года, «подсмотрев», как волнуются листья березовой рощицы на окраине Плёса, а в знаменитое полотно «Над вечным покоем», создававшееся на озере Удомля, Левитан вписал плёсскую церковь.

Самый крупный успех пришёл к Левитану в 1891-м году, когда на Передвижной выставке он представил «Тихую обитель» — своего рода итог своих волжских впечатлений от посещения Плёса, Юрьевца, Кинешмы. «Его картина производит фурор», — писал о Левитане Чехов. Александр Бенуа уточнял: «Он выставлялся и раньше, и даже несколько лет, но тогда не отличался от других наших пейзажистов, от их общей, серой и вялой массы. Появление „Тихой обители“ произвело, наоборот, удивительно яркое впечатление. Казалось, точно сняли ставни с окон, точно раскрыли их настежь, и струя свежего, душистого воздуха хлынула в спертое выставочное зало, где так гадко пахло от чрезмерного количества тулупов и смазных сапог».

С волжских картин начинается «настоящий» Левитан — создатель русского национального пейзажа. Волга из левитановских юношеских грёз наконец совпала с Волгой в реальности.