Сергей Дягилев

Когда Сергею Дягилеву было пять, он получил заглавную роль в домашней постановке сказки «Мальчик-с-пальчик». Репетируя, он ничуть не боялся людоеда (которого играл его дядя Николай), и даже сидел у него на коленях. В предпремьерной суматохе мальчик не заметил, что дядя тщательно загримировался.

Дядя был высок и грузен, бутафорские борода и усы сделали его неузнаваемым. Спутанные смоляные космы, горящие адским огнем глаза, это был уже не дядя Николай — огромное голодное чудище. Сережа покинул сцену бегом и в слезах. И хотя он сорвал овации (взрослые думали, что мальчик только играет испуг), потом еще долго не мог прийти в себя — он впервые ощутил, какая это страшная сила — искусство.

Трудно судить наверняка, насколько важную роль этот эпизод сыграл в дальнейшей судьбе Сергея Дягилева. Но с тех пор Дягилев — человек, чье имя прочно ассоциируется с театром, — ни разу не вышел на сцену сам.

Под серым небом провинции

Мать Сергея Дягилева умерла вскоре после его рождения. Два года спустя отец — Павел Дягилев — женился во второй раз. Офицер-кавалергард, он в то время служил в Санкт-Петербурге в чине полковника. Павел Павлович был очень одарен музыкально. Обладатель превосходного тенора, он был желанным гостем в столичных салонах и на великосветских приемах, он даже дирижировал оркестром на балах во дворце Великого князя Николая Николаевича Старшего. Помимо музыкального Павел Дягилев обладал еще одним удивительным талантом — делать долги. Казалось бы, брать в долг умеют многие — в чем, собственно, прецедент? Но Павел Павлович не был волокитой, он практически не пил и не играл в карты — по свидетельствам близких, он вообще не терпел азартных игр. Тем не менее, к 1882-му за ним накопилось около 200 тысяч долга — кредиторы сжимали кольцо.

Не видя другого выхода, Павел Дягилев согласился на предложение отца — погасить долги, если он вернется с женой и детьми в родовое гнездо.

В 1965 году в честь Сергея Дягилева назовут площадь в Париже. Пока же он — десяти лет от роду — очутился в Перми.

Провинциальная жизнь оказалась для Дягилевых не так уж плоха. Благодаря своим связям Павел Павлович получил должность уездного воинского начальника. Перевод из кавалерии в пехоту не вызывал у него большого энтузиазма, но в определенном смысле ему удалось удержаться в седле. Его военная карьера продолжалась (в конце концов, Павел Дягилев дослужился до генерала). Что касается культурной жизни, она, пускай и без столичного блеска, но все же била ключом. Дед Сергея — Павел Дмитриевич — был человеком состоятельным, не будет преувеличением сказать, что старший Дягилев был в Перми градообразующей фигурой. Сделав капитал на поставках спирта казне (кроме прочего, Павел Дягилев управлял собственным винокуренным заводом), он отстроил местный оперный театр, активно жертвовал монастырям и богадельням, состоял во всевозможных попечительских советах, словом, был видным общественным деятелем. Владелец солидной коллекции картин и богатой библиотеки, именно он привил Сергею интерес к живописи.

Кроме того, он был знатоком и ценителем музыки, а еще — блестящим пианистом. Теперь, когда в Пермь перебрался его сладкоголосый сын, музыка в доме Дягилевых стала звучать постоянно. Нередко к ним присоединялся старший сын Павла Дмитриевича — Иван, тоже блестящий пианист и виолончелист, ученик Антона Рубинштейна. Иногда в доме собирался настоящий оркестр — к Дягилевым приходили музыканты из местной оперы. Играли Даргомыжского, Глинку, Чайковского. Последний приходился Дягилевым родственником, его в доме называли «дядей Петей».

Концерты, домашние спектакли, литературные вечера — местная интеллигенция прозвала дом Дягилевых «Пермскими Афинами». И использовалось это определение без тени иронии.

Гены и несмолкаемый культурный аккомпанемент сделали свое дело — в Сергее Дягилеве рано пробудилось творческое начало. Он музицировал, сочинял, пел. Обстановка, в которой он взрослел, не оставила ему выбора. Отправляясь в Петербург учиться на юриста, он знал, что ни адвоката, ни судьи из него не выйдет.

Вместе с детством Сергея закончилась и пермская идиллия Дягилевых. В 1890 году суд признал его отца несостоятельным должником. Практически все имущество, включая дом, было продано с молотка.

О том, как Павел Павлович потерял не только свое, но и отцовское состояние, летописи умалчивают. Должно быть, пропел.

Молодые львы

В пермской гимназии Сергей Дягилев был одним из лучших учеников. Он не отличался прилежанием, скорее, наоборот. Но культурный багаж, полученный дома, поднимал его над средним однокашником на недосягаемую высоту. Свободно говоривший по-французски и по-немецки, музыкально одаренный, разбирающийся в литературе и живописи, на фоне остальных он был развит не по годам, слыл интеллектуалом и острословом. Дягилев был всеобщим любимцем — не только сверстники, но и менторы восхищенно заглядывали ему в рот. Сам же он относился к окружающим со снисходительной доброжелательностью, которая так легко дается тем, кто ощущает свое превосходство.

Расклад изменился после того, как Дягилев познакомился со своим кузеном Дмитрием Философовым и его друзьями — Александром Бенуа, Валентином Нувелем, Леоном Бакстом (в ту пору еще Львом Розенбергом). Это была столичная золотая молодежь. Они были умны. Они были одержимы искусством. Они были по-настоящему талантливы. Они, говоря простым языком, жутко выпендривались. На их фоне уже Дягилев казался простоватым, поверхностным и безнадежно провинциальным.

Вспоминая знакомство с Дягилевым, Александр Бенуа писал: «Он показался нам славным малым, здоровяком-провинциалом, пожалуй, не очень далеким, немного приземленным, немного примитивным, но в общем симпатичным». Он был принят в компанию, но лишь в качестве приложения к своему блистательному кузену.

Учебу в университете Дягилев использовал в качестве ширмы. Он не связывал свое будущее с юридической практикой, он собирался стать певцом и брал уроки вокала у итальянца Антонио Котоньи. Кроме того, Дягилев учился композиторскому искусству у Римского-Корсакова. Голос, по свидетельствам очевидцев, у него был сильный, но слишком пронзительный, неприятного тембра. Его двоюродная племянница Зинаида Кменецкая писала в мемуарах, что Сергей, «по странной фантазии пел много женских арий», заставляя недоумевать свою несчастную аудиторию.

Что касается музыкальных сочинений, даже друзья находили их излишне пафосными, хаотичными и избыточными по части «итальянщины». Дягилева это не останавливало — он был самонадеян, болезненно честолюбив, упрям. Однажды у него вышла серьезная размолвка с наставником. Римский-Корсаков, потеряв всякое терпение, прямо заявил, что композитором Дягилеву не быть. И тот, побледнев, выпалил: «Еще увидите, кто из нас будет более знаменит!».

Дух дружеского, но оттого не менее ожесточенного соперничества, царивший в среде, куда угодил Дягилев, вынуждал развиваться. Впрочем, провинциальный утенок не сразу превратился в прекрасного лебедя.

На первых порах Дягилев с его непомерно большой головой и такими же амбициями изрядно раздражал своих утонченных столичных друзей. К примеру, пробираясь к своему месту в театре, он едва заметно кивал знакомым из «простых людей», но подобострастно раскланивался с теми, кто, по его мнению, имел вес в обществе. Бывая за границей, подчеркивал дворянское происхождение, представляясь исключительно «Serge de Diaghileff». А возвращаясь, старался «поразить» друзей рассказами о личных встречах с великими — Эмилем Золя, Адольфом фон Менцелем или Жюлем Массне. Во всем этом его новым приятелям виделись признаки снобизма, если не фатовства.

Кроме того, молодой Дягилев был шумен и падок на внешние эффекты. Он оглушительно «гоготал», отращивал усики, чтобы походить на Петра I, носил бесполезный в офтальмологическом смысле монокль. Да что монокль, по мнению некоторых его соратников, он и юридический факультет выбрал ради щегольской формы, к которой прилагалась шпага.
И все же за всей этой раздражающей провинциальностью было что-то подкупающее — непосредственность, оптимизм, неуемная энергия.

Александр Бенуа описывал в воспоминаниях одну из первых встреч с Дягилевым. Желая «прощупать» нового знакомого на предмет его вкусов и умственных способностей, Бенуа затеял очередную искусствоведческую дискуссию. Дело было загородом. Стоял жаркий полдень, юноши растянулись на траве. Лежа на спине с закрытыми глазами, Бенуа самозабвенно умничал и проворонил атаку. «Лежа на спине, я не мог следить за тем, что делает Сережа, и потому был застигнут врасплох, когда он навалился на меня и принялся меня тузить, вызывая на борьбу и хохоча во все горло. Ничего подобного в нашем кружке не водилось; все мы были „воспитанными маменькиными сынками“. К тому же, я сразу сообразил, что толстый крепыш Сережа сильнее меня и что мне несдобровать. Старший рисковал оказаться в униженном положении. Оставалось прибегнуть к хитрости — я и завопил пронзительно: „Ты мне сломал руку“. Этот случай остался мне памятен навсегда. Он приобрел даже характер известного символа. В своих отношениях с Сережей я часто вспоминал о нем, как в тех случаях, когда он снова подминал меня под себя (но уже в переносном смысле), так и тогда, когда мне удавалось получить реванш и победителем оказывался я. Взаимоотношения известной борьбы продолжались между нами в течение многих последующих лет, но я бы сказал, что именно это соревнование придавало особую жизненность и остроту нашей дружбе и отзывалось благотворным образом на нашей деятельности».

В мире искусства

Определенный «перелом» произошел после поездки в Европу в 1895 году. К немалому облегчению окружающих, к тому времени Дягилев практически забросил пение и разочаровался в композиторстве. Его вниманием все больше завладевала живопись. Все начиналось с коллекционирования — из поездки Сергей привез несколько портретов кисти Франца фон Ленбаха, акварели Ганса фон Бартельса, большую картину Людвига Диля, рисунки Менцеля — с таким собранием он уже выглядел в глазах своих друзей-художников как минимум серьезным любителем. Год спустя Дягилев опубликовал в издании «Новости и биржевая газета» статью «Акварельная выставка», впервые выступив публично в роли арт-критика. А еще через год организовал выставку английских и немецких акварелистов в музее училища Штиглица — дебют Дягилева как импресарио.

В этом качестве Дягилев неожиданно расцвел: его недюжинные организаторские способности (которых в нем не подозревали даже близкие), его кипучая энергия и ненасытное самолюбие направились, наконец, в нужное русло. Говоря современным языком, на поприще продюсирования, казавшийся поверхностным дилетантом Дягилев, вдруг сделался перфекционистом. Работая над статьями или книгами по искусству, он так глубоко погружался в тему, что делался настоящим экспертом. Готовя выставки, вникал в каждую деталь. Дягилев лично контролировал все сопутствующие процессы — будь то расходы на грузчиков, реклама в газетах, оформление залов или отбор картин. Он колесил по Европе, знакомился с прогрессивными художниками, уговаривал, очаровывал, заражал своим энтузиазмом. Или, напротив, наживал врагов, выбирая картины, которые казались авторам второстепенными, и отбраковывая те, что нравились им больше. В работе Дягилев был диктатором и полагался исключительно на свои вкусы и чутье.

Анна Остроумова-Лебедева вспоминала: «Бывало, на выставке идет большая спешка, Дягилев, как вихрь, носится по ней, поспевая всюду. Ночью не ложится, а, сняв пиджак, наравне с рабочими таскает картины, раскупоривает ящики, развешивает, перевешивает — в пыли, но весело, всех вокруг себя заражая энтузиазмом. Рабочие, артельщики беспрекословно ему повиновались и, когда он обращался к ним с шутливым словом, широко, во весь рот ему улыбались, иногда громко хохотали. И все поспевали вовремя».

Приходя домой под утро, Дягилев принимал ванну, переодевался в чистое и возвращался на выставку первым — встречать гостей. Среди которых, к слову, бывали и Николай, и императрицы, и Великие князья — привычка раскланиваться в театре с нужными людьми Сергею Павловичу пригодилась.

Дягилев быстро понял, что его амбиции простираются дальше организации художественных выставок. Вместе с Александром Бенуа он основал художественное объединение «Мир искусства», а вслед за ним — одноименный журнал. Ядро объединения, помимо Дягилева и Бенуа, составили все те же Дмитрий Философов, Леон Бакст и Вальтер Нувель. Однако теперь уже никто не сомневался в том, что главная движущая сила и несомненный лидер здесь именно Дягилев.

«Мир искусства» был задуман как альтернатива — Академии, передвижникам, всем. Цели и задачи объединения Александр Бенуа сформулировал так: «Выступая из своих укромных келий на общественную арену, мы приняли на себя добровольное обязательство следить за тем, что делается и делалось на всей обширной территории подлинного „мира искусства“ в современности и в прошлом, знакомить с наиболее яркими и характерными явлениями и бороться со всякой нежитью».

Разумеется, как и всякому, кто дерзнул восстать против устоев и традиций, Дягилеву приходилось противостоять шквалу критики. «Мир искусства» обвиняли в бездарности, объявляли сборищем декадентов, называли кучкой эстетствующих паяцев. Дягилева это не останавливало. Он умасливал инвесторов, воевал с критиками, ссорился с Репиным и Серовым, ссорился с соратниками, организовывал выставки, редактировал журнал, мирился с Репиными и Серовым, снова умасливал инвесторов. Эта безостановочная, отчаянно некоммерческая деятельность граничила с миссионерским самоотречением. Впрочем, кое-какая корысть у Сергея Дягилева была: силы и средства он вкладывал не только в формирование новой культурной среды, но и в собственное имя, репутацию, свое ненасытное эго.

Прирожденный промоутер, Дягилев даже критику умел обернуть на пользу своему делу. Практически в одиночку он превратил «Мир искусства» в авторитетнейшую формацию, ставшую настоящей вехой в культурной жизни России.
В 1903 году на общем собрании в Петербурге, куда съехалось огромное количество художников из Москвы и Парижа, было решено лишить Дягилева его «диктаторских» полномочий. Это было начало конца: «Мир искусства» стал еще одним достойным предприятием, которое погубила демократия.

Впрочем, успехи Дягилева заметил директор Императорских театров князь Волконский. Еще в 1899-м он назначил Сергея Павловича чиновником по особым поручениям. И хотя уже через два года он был со скандалом уволен без права поступать на государственную службу, Дягилев успел заинтересоваться балетом.

Театр звал, он манил

В 1906 году Дягилев организовал выставку русского искусства на Осеннем салоне в Париже. Успех был грандиозный, и вскоре на волне интереса парижан к русской культуре Сергей Павлович вернулся с «Историческими русскими концертами». Концерты с участием Римского-Корсакова, Рахманинова, Шаляпина, опера «Борис Годунов» Мусоргского — все это публике понравилось, но оказалось убыточным в коммерческом плане.

Дягилев был достаточно равнодушен к кассовому успеху своих начинаний. Куда больше его интересовали собственное реноме и имперский блеск — то, как Россия будет выглядеть в глазах искушенных европейцев. Но у него были инвесторы.
Поэтому с 1909-го Дягилев решил сделать в «Русских сезонах» акцент на балете, который считал искусством демократичным.
«Смотреть балет с одинаковым успехом могут как умные, так и глупые — все равно никакого содержания и смысла в нем нет; да и для исполнения его не требуется напрягать даже маленькие умственные способности» — говорил Дягилев.

Премьера балетных сезонов обернулась триумфом. «Красный занавес подымается над праздниками, которые перевернули Францию и которые увлекли толпу в экстазе вслед за колесницей Диониса» — писал о ней Жан Кокто. Переживая взлеты и падения, Дягилевская антреприза просуществовала 20 лет. Предприятие едва не пошло ко дну практически сразу — в 1909-м умер высокий покровитель Дягилева — князь Владимир Александрович, кроме того, Сергей Павлович насмерть рассорился с балериной Матильдой Кшесинской, которая была любовницей цесаревича Николая, будущего Николая II. Труппа осталась без финансирования и без репетиционной базы в Эрмитаже. Но Дягилев был непотопляем — хитрый лис, прирожденный политик, он умел привлечь новые инвестиции, очаровать новых покровителей, завербовать, а порой и открыть новых прим. За эти 20 лет он поднял в Европе авторитет русского балета на космическую высоту. И превратил формулировки «русский балет» и «Дягилевская антреприза» в синонимы.

Голубой бог

Сергей Дягилев был геем. Он рано распознал свою гомосексуальность и никогда ей не противился — его первым партнером, очевидно, стал кузен Дмитрий Философов, эта связь возникла, когда Дягилеву было 18.
В этом контексте многие биографические детали — и женские арии, которые Дягилев исполнял в юности, и дискуссия с Александром Бенуа, перерастающая в как бы шуточную возню на траве — приобретают несколько другое звучание.
Сегодня Дягилев мог бы разыграть эту карту как козырь. Но в те времена царили другие нравы, гомосексуализм мог стать серьезной помехой даже артистической карьере. Самая популярная из версий, объясняющих увольнение Дягилева с государственной службы, представляет его в почти героическом свете: Дягилева будто бы уволили из-за того, что он привлек к оформлению постановок художников из «Мира искусства». Работы показались другим чиновникам слишком авангардными, Дягилев не пожелал идти на компромисс и хлопнул дверью. Существует и другая, более прозаическая: власть нервировали романы Дягилева с танцорами.

За 20 лет существования Русских сезонов и Русского балета Дягилева у великого импресарио было множество таких романов (к слову, некоторые из них были платоническими). И если Дягилеву, его репутации эти романы, скорее, вредили, то на карьеры его партнеров (среди них были такие звезды, как Вацлав Нижинский и Серж Лифарь) они действовали как мощный катализатор. Во время отношений с Дягилевым они расцветали в творческом смысле и блистали особенно ярко. Дягилев нередко намекал на свое родство с Петром I и всячески старался подчеркнуть свое сходство с ним. Но здесь, пожалуй, уместнее сравнение с Екатериной Великой — та тоже умела распознать и раскрыть потенциал своих фаворитов.

В конце концов миру пришлось считаться и с творческой диктатурой Дягилева, и с его сексуальной ориентацией. По словам композитора Николая Набокова, он стал «первым великим гомосексуалом, заявлявшим о себе и признанным обществом».

Если абстрактное общество зачастую не знало, как относиться к такому неоднозначному персонажу — как к великому профессионалу и преданному слуге искусства, позеру и выскочке, как к карьеристу или даже к прохвосту, — то отношение его артистов было куда определеннее: для них Дягилев был божеством. И, как полагается богу, вызывал разнообразные, порой противоречивые эмоции и действия. Его обожали. Его боялись. Его почитали, ревновали, отрицали, обретали вновь. Время от времени его пытались распять — в прессе или уже задним числом, в мемуарах и автобиографиях. Имея репутацию одного из наиболее чистоплотных, исправно выплачивающих по контрактам антрепренеров, Дягилев все же становился объектом финансовых претензий. Попасть к нему в труппу стремились все. И все же его артисты бывали часто недовольны, утверждали, что им недоплачивают, что Дягилев — расчетливый делец, паразитирующий на их таланте. Эту ревность, конечно, можно понять. Дягилев, никогда не бравший в руки кисть, сыграл важнейшую роль в истории русского изобразительного искусства. Дягилев, не умевший делать антраша с шестью заносами, стал лицом, движущей силой, символом русского балета.
Так чем же объясняется дягилевский феномен? Как провинциальный, нелепый Дягилев, пытавшийся произвести на друзей впечатление фальшивым пенсне, превратился в Дягилева, которого называли «крестоносцем красоты» и «Нероном в черном смокинге над пламенеющим Римом»?

Если у Дягилева и был секрет, то секрет Полишинеля. Его первоначально снисходительное отношение к балету вскоре сменилось одержимостью. Он работал как вол. Чрезвычайно чувствительный к творческой фальши, на репетициях он не щадил артистов, заставляя их повторять одни и те же па сотни раз. Не менее требователен он был и к себе — приходил первым, уходил последним, иногда не уходил вовсе.

Как когда-то на выставках «Мира искусства», Дягилев лично контролировал все нюансы предстоящего шоу — от хореографии до расположения кресел в партере. Отдельный разговор — художественная составляющая дягилевских постановок. Иллюстрированные программы, афиши, костюмы и декорации, созданные Бакстом, Бенуа, Матиссом, Пикассо — все это представляло самостоятельную ценность. Случалось, живопись, вдохновленная, спровоцированная Дягилевым и его балетами, выходила за рамки сценографии. К примеру, знаменитый портрет Иды Рубинштейн Серова, по одной из версий, появился с подачи Дягилева — он задумал его в качестве промо своих сезонов.

Невероятный успех Дягилева, его всемирную славу можно объяснить просто — он был человеком действия. По словам Александра Бенуа, Дягилев превратился в творца, осознав и приняв свое предназначение. Предназначение это состояло в том, чтобы говорить «Да будет» там, где остальные говорили «Как хорошо было бы, если бы стало».

Занавес

В 1921 году у Дягилева диагностировали сахарный диабет. Несмотря на предостережения врачей, Сергей Павлович отказывался соблюдать режим, пренебрегал диетой. Напротив, в последние годы жизни он пил больше обычного, сильно располнел. Проигрывать он не любил, сдаваться попросту не умел. Дягилев продолжал жить, как привык — стремительно, в перманентных хлопотах, на износ. Болезнь прогрессировала.

В 27-м у него начался фурункулез. Врачи опасались, что дело кончится сепсисом — антибиотиков еще не было. Еще через два года ему прописали лечение термальными водами. Дягилев истолковал предписание по-своему: вместо поездки на водный курорт Виши, отправился в «музыкальное путешествие» по Рейну. Со своим новым (и последним) протеже — семнадцатилетним композитором Игорем Маркевичем — он посетил Баден-Баден, Мюнхен, Зальцбург, Веве. Во время поездки Дягилев слушал оперы Моцарта и Вагнера, бодрился, много шутил.

В Швейцарии Сергей Павлович почувствовал себя совсем скверно. Отослав Маркевича, он уехал в Венецию, куда телеграммой вызвал нескольких близких людей. В течение недели он не вставал с постели. За ним ухаживали давняя приятельница и деловой партнер Мизия Серт, его ассистент Борис Кохно и танцор Серж Лифарь (оба — больше, чем друзья). Казалось, смерть у изголовья постели видели все, кроме Дягилева. Даже неизлечимой болезни не удалось сломить этого неугомонного человека. С температурой за сорок, в полубреду он напевал что-то из Вагнера и Чайковского и строил планы на будущее. Дягилев умер 19 августа 1929 года.

В мемуарах Мизия Серт писала: «…в маленькой комнате отеля, где только что умер самый большой кудесник искусства, разыгралась чисто русская сцена, какую можно встретить в романах Достоевского. Смерть Сержа стала искрой, взорвавшей давно накопившуюся ненависть, которую питали друг к другу жившие рядом с ним юноши. В тишине, полной подлинного драматизма, раздалось какое-то рычание: Кохно бросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону кровати. Они катались по полу, раздирая, кусая друг друга, как звери». Они не могли поделить своего бога даже после его смерти.

Автор: Андрей Зимоглядов