Интересная книга за 5 минут. Джулиан Барнс, «Открой глаза»

Случайная история искусства

Главной причиной выбрать Делакруа, Боннара или Магритта для разговора об искусстве было прежде всего журналистское задание, которое Барнс получал от редактора. Выходила ли в свет новая биография Сезанна или открывалась кураторская выставка Эдуара Мане — Барнса просили написать, что он об этом думает. Но собранные вместе, эти заметки оказываются практически исчерпывающим рассказом о пути искусства (в основном французского) от романтизма, к реализму, потом к импрессионизму и дальше — до абстракции.

Весь цикл журналистских эссе помещен в центре книги, но открывается и закрывается двумя разноформатными и разножанровыми главами. Первая, о Теодоре Жерико, — это глава из романа Барнса «История в 10 ½ главах», последняя, о британском художнике Говарде Ходжкине, — мемуары или даже путевой дневник. Первая — литературная фантазия, хотя и с прочным документальным основанием, последняя — история личного знакомства, разговоры и совместные путешествия, описанные практически в реальном времени. Хронологически верный путь книги от прошлого к настоящему оказывается путешествием из литературы в реальность. И от произведения к биографии автора.

Это путь в том числе от Барнса-писателя к Барнсу — человеку-с-биографией. А еще это обоснованное оправдание искать в книге то, что дорого и близко самому писателю, что любит и не любит Джулиан Барнс. Книга об искусстве — вместо длинного интервью.

Неслучайная биография

Автор то и дело поднимает вопрос о знании биографии художника в процессе понимания его картин. Флоберовский ответ «У меня нет биографии» на вопрос о личной жизни он продолжает фразой Люсьена Фрейда: «для понимания его работ собственные его комментарии дают столько же, сколько вскрик бьющего по мячу игрока». Не знай мы истории женитьбы Феликса Валлоттона, как бы воспринимали его литографии и картины? Или узнав, что Боннар писал жену Марту в ванной даже спустя 5 лет после ее смерти, станем ли иначе понимать его интимные работы? Но с другой стороны, что справедливее: свидетельства современников Дега о его женоненавистничестве и импотенции или картины Дега, которые ясно говорят об обратном? И так ли важно знать, что Редон был счастлив в браке и обожал жену, когда его картины кажутся загадочным галлюциногенным визионерством?

Из набора случайно заказанных эссе Барнс собирает если и не собственную биографию, то рассказ о собственном взгляде на искусство и личности. Доходя до главы «Благодарности», вы определенно больше знаете об искусстве и удивительным образом еще больше — о самом Барнсе. Он то и дело говорит: «Одна из лучших выставок, которые я видел за тридцать лет», «картина, которая немедленно вошла в мою десятку лучших и остается там и поныне». Так начнете ли вы лучше понимать романы Барнса, если узнаете, какой современный британский художник был его другом или какого биографа в искусстве он считает лучшим? Давайте попробуем.

Та самая лучшая за 30 лет выставка, на которой побывал Джулиан Барнс, проходила в Национальной галерее в Лондоне, размещалась в 6 залах и была посвящена одной картине — «Казни императора Максимилиана» Эдуара Мане. Один зал занимали три живописных варианта картины Мане: из Бостона, Мангейма и куски порезанного полотна, которые собрал в свою коллекцию Эдгар Дега после смерти Мане и которые сейчас хранятся в Лондонской Национальной галерее. Располагались картины не в один ряд, а по кругу, заставляя поворачиваться и искать отличия, проживать разницу физически. Остальные экспонаты: фотографии участников события, мексиканских пейзажей и жителей, злободневные литографии, документы, наброски.

Это выставка-догадка, выставка-контекст, но никоим образом не кураторское объяснение. Мане не оставил ни кураторам, ни зрителям никаких подсказок. Кроме трех полноценных вариантов одного сюжета. Ни следов изучения исторического события в личных вещах, ни воспоминаний друзей о работе над картиной, ни упоминаний в письмах.

18 лет спустя Барнс побывает на масштабной выставке Мане, где будет 186 экспонатов, грамотно собранных в тематические залы. Много шедевров и много неудачных работ. Но о ногах солдат из расстрельной команды императора Максимилиана он пишет больше, чем о любой из картин с этой большой выставки.

Книжный обозреватель газеты «The New York Times» Дебора Соломон иронично заметила, что Барнс пишет о Жорже Браке так, как будто рекомендует его на вручение Нобелевской премии мира. Да, в художественном тандеме Пикассо-Брак Барнс восхищается Браком и уважает Брака. Прежде всего человека-Брака. Молчаливый, целеустремленный, непоколебимый, цельный — Брак словно «замок на холме»: безупречным моральным статусом, одним своим существованием он превращает житейские страсти публичных гениев в мелкие и мелочные. Он живет 50 лет с одной женщиной и не делает любовницей юную помощницу, в молодости он учит Пикассо растирать краски и собирать коллажи, а после разрыва отказывается возобновлять общение. Он остается в промерзшей мастерской во время Второй мировой и учтиво отказывается от угля, предложенного оккупантами. Он не поедет вместе с группой известных художников в Германию по приглашению немцев, не осудит публично никого из поехавших, но перестанет с ними общаться.

Джулиан Барнс собирает бытовые мелочи и крошечные реплики Брака, восхищаясь отсутствием сплетен и лаконичностью всей его жизни. Это не святость, а верность принципам, умение следовать нужному и избегать ненужного. До самого момента смерти.

В личной десятке лучших картин Джулиана Барнса уже около сотни позиций. И многие герои его эссе обосновались в ней навсегда — благо, размеры десятки безграничны и ему не нужно кого-то исключать, пережив новое впечатление. Здесь и Боннар, и Валлоттон, и Дега, и Курбе. Как и за что в этом топе оказалась картина Эдуара Вюйара, известно точно.

Это мудрая картина — пишет Барнс. «Осенняя, как будто прощальная хрупкость; торжество обыденного, домашнего, безыскусного, наполненное гораздо большим пониманием жизни, чем многие признанные шедевры». Подозревая в художнике жизненный опыт, равный зрелости его картины, автор с удивлением обнаруживает, что написал ее 23-летний Вюйар. Но своим глазам, как обычно, верит больше: очевидно, художник просто получил необходимый внутренний опыт намного раньше, чем другие.

С самого начала разговора о Рене Магритте Барнс объявляет, что тому повезло с биографом. Дэвид Сильвестр знал художника лично и 40 лет занимался тем, что составлял исчерпывающий каталог работ и писал о Магритте. Сильвестр осторожен и не любит теорий, знает все о жизни Магритта и многое видел сам. Но при этом избегает чрезмерной уверенности. Барнса приводит в восторг одна скромная привычка Сильвестра, которая характеризует сразу и образ мыслей, и темперамент: перед каждым личным замечанием ставить слово «вероятно». То есть абсолютно перед каждым. Писатель-Барнс сосчитает: бывает, что и 6 «вероятно» в одном параграфе.

С той же исключительной чуткостью Сильвестр развешивает картины Магритта на выставках, превращая «нелепый и скучный интерьер „Хейуорда“ в великолепный фон: мрачные бетонные стены, странные коридоры, тесные закоулки и неуместные лестницы преобразились в какое-то монструозное подобие магриттовского мозга». Он же находит безупречные искусствоведческие связи сюжетов Магритта не только с историями из жизни художника, но и с сюжетами из истории мира и цивилизации.

«Разве можно быть молодым и не любить Магритта?» — восхищается Барнс остроумным искусством бельгийца. Но сам не так уж молод и любит писателя Дэвида Сильвестра. Вероятно, даже больше, чем художника, о котором тот пишет.