Павел Третьяков

Павел Третьяков (1832 — 1898) всегда знал, чего он хочет. Выбрав цель, он шел к ней, ни на градус не отклоняясь от намеченного пути. О том, насколько дальновидным, упорным и основательным был этот человек, можно судить по завещанию, которое он составил в 1860 году, будучи по делам в Варшаве.

«Капитал сто пятьдесят тысяч р. серебром я завещеваю на устройство в Москве художественного музеума или общественной картинной галереи», — писал Третьяков. В завещательном письме были даны четкие указания, касавшиеся создания общества любителей художеств — «частного, не от правительства и, главное, без чиновничества». Третьяков завещал обществу приобрести со временем дом в удобном месте, комнаты в котором надлежало отделать «чисто, но без малейшей роскоши». Он предусмотрел расходы на свет, отопление и оплату сторожей. Третьяков особенно рассчитывал на поддержку брата Сергея, его он отдельно просил «вникнуть в смысл желания моего, не осмеять его, понять, что для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, принесущего многим пользу, всем удовольствие».

Завещание это могло бы показаться вполне обычным, если бы не одна деталь: составившему его человеку было 28 лет.

Цветы нравственности

Павел Третьяков родился в 1832 году в Москве в купеческой семье. Его дед по материнской линии экспортировал в Англию сало, отец — Михаил Захарович Третьяков — специализировался на торговле тканями. По свидетельствам современников, Михаил Захарович был интересным собеседником и производил впечатление образованного человека. И хотя сам он на вопрос об образовании не без гордости отвечал, что учился в «голутвинском константиновском институте» (что значило «у голутвинского дьячка Константина»), детям старался дать полное домашнее образование. Он часто присутствовал на домашних уроках, строго следя за обучением сыновей. Однажды он издал в одной из московских типографий книгу, которая называлась «Цветы нравственности, собранные из лучших писателей к назиданию юношества Михаилом Третьяковым», — вот насколько Михаил Захарович был озабочен вопросами воспитания подрастающего поколения.

Само собой, важную роль в воспитательном процессе играла церковь. Братья Третьяковы исправно посещали храм, настоятель которого предостерегал их с амвона от опасностей языческих чувственных развлечений вроде балетов, балов и прочих маскарадов.

Параллельно юные Третьяковы приучались к торговле: просыпались с петухами, выполняли в лавках черную работу, зазывали покупателей, отпускали товар оптовикам в Китай-городе. Уже в 15 лет Павел вел бухгалтерские книги и знал все нюансы семейного дела.

При всей напускной строгости, Михаил Третьяков был человеком добрым. Чувствуя слабость здоровья, он составил завещание, в котором велел жене «за неплатеж моих должников не содержать в тюремном замке, а стараться получать благосклонно и ежели они стеснены своими обстоятельствами, то таковым старайся, не оглашая, простить». Он умер в возрасте 49 лет.

Павел и Сергей Третьяковы унаследовали бизнес (формально им еще некоторое время руководила мать). В 1851-м братья купили просторный дом в Толмачах — тот самый, в котором позднее будет открыта Третьяковская галерея. А в 52-м Павел Третьяков впервые побывал в Санкт-Петербурге, откуда писал матери восторженные письма: «Театр! Что за театр здесь! Ваша любимица Орлова очаровала меня! Она кажется усовершенствовалась еще более. Эта умная актриса победила петербургскую публику; те, которые не любили ее, смеялись над ней — теперь все рукоплещут без изъятия. О Самойловой уже и говорить нечего». Кроме того Павел посетил Эрмитаж, Академию художеств и несколько частных выставок. Его духовники где-то недосмотрели. Сорные ростки языческих чувственных пристрастий все-таки сумели пробиться среди цветов нравственности.

Не уверен – не собирай

Став на кривую дорожку, Павел покатился. Вокруг братьев Третьяковых стала собираться «сочувствующая» публика. В основном это была молодежь из купеческой среды, но постепенно в их «кружок» стали вливаться начинающие артисты. Молодые люди увлекались театром, литературой, музыкой. Были в их числе и жившие по соседству братья Рубинштейны (в будущем знаменитые музыканты). Павел не был в «кружке» заводилой. Он был целомудренным, застенчивым и очень положительным юношей — за эти качества приятели дали ему прозвище «архимандрит».

По воскресеньям молодые люди бывали на Сухаревском рынке, где можно было запросто приобрести «Рафаэля за красненькую», но можно было и откопать что-нибудь по-настоящему стоящее. Поначалу Павел Третьяков интересовался книгами. Но уже в 1853 году в его расходной книжке появилась запись «покупка картин»: одна за три рубля, одна за восемь и еще восемь штук на общую сумму 75 рублей. Судя по цене, картины эти даже не были написаны маслом. Однако через год Третьяков приобрел на Сухаревке 9 картин старых голландских художников, на которые потратил 900 рублей.

Страсть к коллекционированию живописи начала завладевать юношей. Впрочем, Третьяков, с детства привыкший считать деньги, не мог полагаться лишь на природное чутье. Он не был уверен, что ему хватит знаний. Не был уверен, что сумеет отличить подлинник от копии. Куда надежней было покупать картины русских художников, причем минуя посредников — сразу у авторов. Еще надежней было заказывать их.

Таким образом, одно из самых важных собраний в истории русской живописи отчасти обязано своим появлением тому, что юный Третьяков не был уверен в своих силах.

Абсолютное зрение

Сам Третьяков считал началом своей коллекции картину Николая Шильдера «Искушение», которую он купил за 150 рублей. Однако из некоторых записей следует, что раньше (в 1856 году) Третьяков приобрел «Стычку с финляндскими контрабандистами» Василия Худякова. Возможно, «Искушение» было первой картиной, которую Третьяков заказал. Так или иначе, начало было положено. Очень скоро из робкого энтузиаста Третьяков превратился в авторитетнейшего специалиста. О нем заговорили как о человеке с «абсолютным зрением» — по аналогии с абсолютным музыкальным слухом. На момент смерти Павла Третьякова его коллекция насчитывала по каталогу почти 3500 произведений. На создание галереи он, по самым скромным подсчетам, потратил более полутора миллионов.

Разумеется, этими вопросами задавались и современники Третьякова, и его благодарные наследники. Откуда в человеке столь прозаической профессии взялось это невероятное чутье? Как он — внук купца и сын купца — загорелся столь высокой и бескорыстной идеей? Стала грандиозная коллекция следствием его деловой хватки, строгого воспитания, отцовской набожности или, напротив, возникла наперекор всему этому?

Разумеется, внятных ответов не нашлось ни у самого Третьякова, ни у его биографов.

Торг уместен

Случалось, Павел Михайлович торговался, и торговался отчаянно. К примеру, за картину «Княжна Тараканова», которая ему сразу понравилась, он был готов заплатить 3 тысячи. Константин Флавицкий хотел получить пять и не отступался. После смерти художника Третьяков вел переговоры с братом покойного — цена выросла до анекдотических 18 тысяч. В конце концов, брат Флавицкого отдал полотно за 4300 рублей, оставив за собой право печатать с картины фотографии, гравюры и литографии.

В другой раз Третьяков — без торговли — заплатил 90 тысяч Василию Верещагину за серию картин, написанных после Туркестанского похода и путешествий по Средней Азии.

Может сложиться впечатление, что назначая цену, которую он готов заплатить, Третьяков действовал интуитивно. Это не вполне так. Его не интересовали текущая рыночная стоимость и потенциальные прибыли — ведь он практически с самого начала собирался передать коллекцию в муниципальную собственность. Он был согласен платить ту цену, которая не навредила бы делу. Делу, которое он, не без оснований, считал общим.

С 1869 года Третьяков начал заказывать портреты знаменитостей, заботясь не только о художественной, но и об исторической ценности коллекции. Дело это требовало большой деликатности и недюжинных организаторских способностей. Уговорить позировать Чайковского, не умевшего усидеть нескольких минут перед объективом фотоаппарата. Найти художника, который быстро и «без мучений» напишет портрет

Портрет – реалистичный жанр, изображающий существующего в действительности человека или группу людей. Портрет - во французском прочтении - portrait, от старофранцузского portraire — «воспроизводить что-либо черта в черту». Еще одна грань названия портрет кроется в устаревшем слове «парсуна» — от лат. persona — «личность; особа». Читать дальше

Достоевского. Убедить скромного Гончарова, что он достоин не менее Толстого. Склонить Крамского написать Тургенева, после того, как это не вполне удалось самому Репину.

Бывало, Третьяков разведывал, не гостит ли сейчас кто-нибудь из художников неподалеку от какой культурной иконы тех лет. И сводил портретиста с моделью где-нибудь в Европе — а ведь в те годы не было мобильной связи и соцсетей.

Его деятельность простиралась далеко за границы забот рядового коллекционера. Он не столько старался сохранить для потомков историю русской живописи, сколько ее создавал.

Чистыми руками

Отношения Третьякова с художниками складывались по-разному. С одними — как, например, с Аполлинарием Горавским, Василием Перовым или Александром Риццони — он дружил всю жизнь. С другими — как с Репиным или Крамским — сближался постепенно. С третьими — как с безусловно талантливым, но крайне непростым в быту Верещагиным — держал дистанцию. Трения, размолвки были в его деле неизбежны. Впрочем, Третьяков редко полагался исключительно на свой вкус и почти никогда не руководствовался личными симпатиями. Он неоднократно покупал работы, которые лично ему не нравились.

Что касается его репутации, она сделалась непререкаемой. С некоторых пор искушенная публика не сомневалась: если на картине висит табличка «куплена П. М. Третьяковым», можно не беспокоиться — картина в чистых и надежных руках.

Павел Третьяков жил размеренной и спокойной жизнью. Он был человеком традиции или, если хотите, привычки. Вставал ровно в шесть. Пил кофе. Каждое утро, прежде чем отправиться в контору, заходил в галерею — хотя бы полчаса побыть среди картин. Ровно в 12 завтракал. Ровно в шесть ужинал. Всю свою жизнь он носил двубортный сюртук с белым галстуком-бантом (делая исключения для фрака по особо торжественным случаям). Складывалось ощущение, что всю жизнь он проходил в одном и том же драповом пальто и одной фетровой шляпе. Даже домашние не представляли, сколько таких пальто и шляп пришлось заказать портным. К роскоши Павел Михайлович был равнодушен. По меркам людей его достатка, это был едва ли спартанский образ жизни.

Верно, отчасти Третьяков начал собирать картины русских художников, потому что не был уверен в своих силах. Однако была и другая, куда более веская причина. Практически с позднего младенчества он исповедовал принцип: «наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы также обществу». Однажды, когда Павел Михайлович был заграницей, жена (Третьяков был женат на Вере Мамонтовой — двоюродной сестре небезызвестного Саввы Мамонтова) отпустила дочь Любовь погостить к тетке в Париж. Раздосадованный Третьяков писал: «Что за блажь! Переписываться со мной нечего было, потому что… я не согласился бы… как только попадут в Париж, то непременно делаются покупки, которые меня постоянно раздражают. Говорят, что лучше и дешевле, а я говорю — платите за худшую вещь дороже да дома». Другой дочери — Александре — он как-то писал: «Мне, например, ужасно не понравилось у вас желание иметь американский инструмент, хотя я не жалел расходов на вашу обмеблировку и не буду жалеть, если у вас что-нибудь недоделано; можно желать иностранную вещь совсем у нас не производимую, но когда сотни тысяч богатых людей ездят в русских экипажах, и когда даже такие виртуозы как Рубинштейн играют на русских инструментах, то одинаково неразумно иметь, как парижские кареты, так и американские инструменты».

Павел Третьяков был несгибаемым патриотом. Кроме того, он искренне верил, что русское изобразительное искусство, как минимум, способно на равных конкурировать с западноевропейским. И заражал этой верой других.

Добрых дел мастер

В 1872-м братья Третьяковы приняли решение о постройке галереи — основой для нее стал старый дом в Толмачах, купленный еще в 51-м. По мере пополнения коллекции дом перекраивался, обрастая все новыми залами. Перестройка продолжалась добрые 20 лет. В 92-м, вскоре после смерти брата, Павел Третьяков написал в Московскую городскую Думу заявление о передаче городу своей галереи. Для него этот вопрос был решен десятки лет назад. Третьяков не боялся расстаться со своим детищем, но его страшило то, что должно было за этим последовать. Человек непафосный и скромный, он чувствовал себя неловко, оказываясь в центре внимания.

Опасения не были напрасными: столь щедрый жест не мог остаться незамеченным. Почести, благодарности, поздравительные адреса обрушились на него лавиной. В грохоте фанфар по случаю драгоценного подарка, понятным образом, потерялись десятки других добрых дел Третьякова. Всю свою жизнь, оставаясь в тени, а иногда и вовсе анонимно он жертвовал на самые разнообразные предприятия. Учреждал стипендии. Финансировал училище глухонемых. Состоял в дюжине попечительских советов. Учредил приют для семей покойных русских художников. Не говоря уж о «дневной работе» — отцовском бизнесе, который он вместе с братом превратил в крупное производство — Новокостромскую льняную мануфактуру, обеспечившую рабочими местами тысячи человек.

Третьяков спасался от почестей, как умел. Разругался с критиком Стасовым, написавшим восторженную статью о передаче городу галереи. Не пришел на помпезный съезд Московского общества любителей художеств, практически устроенный в его честь. Он тяжело переживал смерть брата Сергея, с которым был очень близок, все чаще жаловался на усталость и пошатнувшееся здоровье.

В 1896 году Павел Третьяков написал еще одно — на этот раз последнее завещание. Через два года его не стало.

«Как тихо, бесшумно, без всякой рекламы, без назойливых репортерских сообщений, созидалась Третьяковская галерея, пока не выросла до степени художественного события, государственной заслуги», — писали 5 декабря 1898 года в московских газетах. Хотя уже современники понимали, что Третьяков оставил после себя нечто неизмеримо большее, чем «художественное событие». Многим пользу. Всем удовольствие.