Фёдор
Александрович Васильев

Федор Александрович Васильев (10 (22) февраля 1850, Гатчина – 24 сентября (6 октября) 1873, Ялта) – русский пейзажист второй половины XIX века.

Особенности творчества Федора Васильева. Как художник, Васильев формировался под влиянием Шишкина и Крамского, но, несмотря на короткую жизнь, сумел сформировать собственное направление в пейзажной живописи – лирико-поэтическое. Его находки оказали громадное влияние на развитие русского изобразительного искусства.

Известные картины художника Федора Васильева: «Оттепель», «Мокрый луг», «Иллюминация в Петербурге», «В крымских горах»

Если попросить перечислить крупнейших русских пейзажистов XIX века, многие назовут Шишкина, Саврасова, Поленова, Левитана. Или Куинджи. Или Айвазовского. Выбор зависит от личных вкусов и пристрастий в живописи. Но вряд ли кому-то сходу припомнится Фёдор Васильев. А между тем специалисты называют этого художника с такой распространённой и оттого не очень-то запоминающейся фамилией подлинным гением в области пейзажа. Предполагают, что проживи он дольше отпущенных ему 23-х лет, имя Федора Васильева, без сомнений, было бы в ряду перечисленных мастеров. А кого-то из них он, со своими исключительным дарованием, мог бы и затмить.

«Хлыщ, шалопай, Хлестаков...»

В 1870-м году Илья Репин, 26-летний студент петербургской Академии художеств, уже имеющий Малую золотую медаль и претендующий на Большую, знакомится в Артели художников с 19-летним Фёдором Васильевым – блестящим молодым человеком, весёлым, общительным, энергичным, фонтанирующим остроумием и не без апломба рекомендующим себя «отставным чтецом Общества Вольных Шалопаев».

Наблюдательному Репину этот развязный субъект не понравился сразу: нахален, насмешлив, самоуверен. Откуда только такие берутся?! Репин сердился и одновременно изумлялся: ведь говорят, он беден, этот Васильев, а вечно надушен, идеально подстрижен и одет как самый заправский франт – в цилиндре, дорогом сюртуке, лайковых перчатках. Нигде толком не учился – а вот уже бранит почем зря Академию и её порядки, говорит, они нелепы, смешны и уж лет тридцать как устарели. Языков не знает и за границею не бывал – а так кстати умеет вклеить в разговор французское или немецкое смешное словечко или латинский учёный термин, что просто диву даёшься. И музыке, сам рассказывает, специально не обучался, инструмента дома не имеет – а сядет за рояль да и сыграет что-нибудь из Бетховена. Удивительный субъект!

И Репин решил держаться от этого типа подальше. Да только обаятельный Федор Васильев почему-то надумал сойтись поближе именно с ним. Причём, хотя и был моложе почти на семь лет, поставил себя сразу покровительственно. Для начала Васильев заявил, что хорошо бы Репину съездить на Волгу – а то ведь он, просиживая штаны на лекциях в Академии, живых бурлаков-то, должно быть, ни разу не видал. Репин соглашался: конечно, хорошо бы, но откуда средства? Ведь он еще 17-летнего брата-музыканта Васю опекает, а значит, ехать нужно с ним. Следовательно, понадобится не меньше двухсот рублей. Васильев отвечал, мол, ерунда! Было бы желание, а деньги найдутся: «Вот не сойди я с этого места – через две недели я достану тебе двести рублей».

Опешив от такой бравады, Репин немедленно получил от неугомонного Васильева новый пинок. «Да только, знаешь ли, ты остригись, – отечески поучал его новый непрошеный друг, – будь приличным молодым человеком. Ну как тебе не совестно запускать такие патлы? Ведь это ужас, как деревенский дьячок!»

«Вот хлыщ! Не треплю франтов и франтовства! – бурчал про себя Репин. – А этот и одет как с картинки! Просто Хлестаков какой-то! И морочит мне голову, как малому ребёнку!»

О том, что это было, да что за птица этот изумительный Федор Васильев, Репин решил расспросить наставника и старшего товарища – Ивана Крамского. Тот вроде бы даже чему-то учил Васильева и был с ним прекрасно знаком. «Этот птенец не по летам смел! – делился Репин своим возмущением с Крамским, – он забывается! Как вы полагаете, что он такое?»

Но информированный Крамской не спешил соглашаться и поддакивать. Напротив, Иван Николаевич заговорил о Федоре чуть ли не восторженно: «Ах, Васильев! Это, батюшки, такой феномен, какого еще не было на земле!.. Я такой одарённой натуры еще не встречал!..» «Да он ведь даже в Академию еще не поступил!» – дивился Репин. «Так это, может, и к лучшему, – терпеливо объяснял Крамской, 7 лет назад возглавивший «Бунт четырнадцати» и демонстративно вышедший из Академии, – и потом, его Иван Иванович Шишкин опекает. Илья Ефимович, вам нужно как можно скорее посмотреть работы Васильева!»

Репин прозревает, Васильев удивляет

На Семнадцатой линии петербургского Васильевского острова Илья Репин, сверяясь с адресом, отыскал низенький одноэтажный дом. Комнатки в нём были крохотными, мольберты у окна – дрянные, разболтанные. Хозяина этих богатств Федора Васильева Репин застал за работой.

«Я зашёл от света, чтобы видеть картинки, и онемел, – будет потом признаваться Репин в мемуарах «Далёкое близкое», – картинки меня ошарашили... Я удивился до полной сконфуженности...
– Скажи, ради бога, да где же ты так преуспел? – лепечу я. – Неужели это ты сам написал?! Ну, не ожидал я!.. Небо-то, небо... Как же это? Неужели это без натуры?.. Я никогда еще не видывал так дивно вылепленных облаков, и как они освещены!!!»

Не прошло и двух недель, а Васильев, как и грозился, нашёл деньги на волжскую экспедицию – их дал его покровитель, граф Павел Строганов, коллекционер и меценат. Поездка, о которой Репин не мог и мечтать, всё-таки состоится. «Бурлаки на Волге», возможно, самая прославленная из репинских картин, будет написана (хоть и не сразу, а 2-3 года спустя) благодаря весёлой настойчивости необыкновенного юноши – Фёдора Васильева.

Васильев в тот год тоже поехал на волжские этюды с Репиным. Репин вспоминал, как тщательно перед этим приятель собирался в дорогу, как купил себе элегантный, длинный и узкий, дорожный сундук, как с удовольствием составлял список покупок: хлысты, краги для верховой езды, несколько пар лайковых перчаток, дюжина галстуков, разнообразные виды мыла, одеколонов, дезинфекционных снадобий, а еще – аптечку, спирт, надувные подушки...

Раздражаясь подобному расточительству – ему-то самому ни к чему эти барские штучки! – Репин тогда еще не подозревал, что всем своим образом жизни Федор Васильев стремится вырваться из обречённого и замкнутого жизненного круга, к которому был приговорён самим фактом своего рождения. Всю свою недолгую жизнь Федор Васильев будет отчаянно бороться с комплексом, связанным с его происхождением.

Семья, детство и ранняя зрелость Федора Васильева

Он родился 10 (22) февраля 1850 года в Гатчине под Петербургом. Его отец, мелкий канцелярский служащий Александр Васильев жил в невенчанном браке с мещанкой Ольгой Емельяновной Полынцевой, и оттого их старшие дети – девочка Евгения и мальчик Федор – не имели законного права ни на отцовское отчество, ни на его фамилию. Потом семья переберётся в Петербург (что, правда, не исправит их ахового материального положения), родители Федора Васильева повенчаются и двое их младших сыновей Александр и Роман, таким образом, будут уже законными детьми. Однако с Федором так тяготившая его «печать незаконнорожденности» останется на всю жизнь.

Отца Федора Васильева биографы упорно сравнивают с типичными героями Достоевского: он был неудачник, подозрительный до паранойи и срывавший зло на семье, выпивоха и отчаянный игрок. Дети росли в атмосфере неустроенности и скандалов. Но, видимо, именно это сформировало в Федоре Васильеве характер, дало ему завидный внутренний стержень. Когда 42-летний отец скончается в Обуховской больнице, все заботы о немаленьком семействе лягут на плечи 15-летнего Фёдора.

Целеустремлённость юного Васильева была феноменальна.

С раннего детства он приловчился перерисовывать нравившиеся ему картинки из журналов.
В 10 лет он уже работал мелом и писал масляными красками. А своему приходящему учителю, литератору Александру Скабичевскому (помните, в «Мастере и Маргарите» – знаменитое: «Коровьев против Панаева написал "Скабичевский", а Бегемот против Скабичевского написал "Панаев"»? Это Булгаков именно о нём!) 11-летний Федор Васильев с серьёзным видом преподнёс на память рисунок – будете еще, дескать, Александр Михайлович, когда-нибудь гордиться!

В гимназию упорного Федора взяли учиться бесплатно – в качестве поощрения за его на редкость чистый и звонкий детский голос, выделявшийся в местном церковном хоре. В каникулы мальчик подрабатывал – за рубль в месяц помогал почтальону носить почтовую сумку.

С 12-13-ти лет он нанимается работать на почту – разбирать корреспонденцию и выполнять другую мелкую работу, чтобы хоть как-то помочь семье. И в это же время, очень рано осознав свои способности, начинает посещать вечерние классы Рисовальной школы при Обществе поощрения художеств и устраивается помощником к Петру Соколову – одному из лучших петербургских реставраторов при Академии художеств, отчего нередко будут шутить, мол, Васильев попал в Академию не с парадного входа, а через задний двор.

В 16 лет Васильев знакомится с ведущими русскими художниками – двумя Иванами, Шишкиным и Крамским. Крамской останется на всю жизнь его близким и верным другом и будет признаваться, что Васильев, будучи на полтора десятка лет моложе, очень сильно повлиял на него.

С Шишкиным, уже академиком, только что вернувшимся из Германии, где «куда не пойдёшь, немцы спрашивают, не тот ли этот русский, который так великолепно рисует», 16-летний Васильев по самоощущению парадоксально чувствует себя чуть ли не на равных, и в 1867-м году оба отправляются за художественными впечатлениями на остров Валаам. Если внимательно посмотреть на картину Шишкина «У церковной ограды. Валаам», то в артистически распластавшемся на траве молодом человеке, широко и вольно раскинувшем руки, узнаваем не кто иной, как счастливый и беззаботный Фёдор Васильев (см. также портреты Васильева, выполненные Крамским: 1, 2).

После этой поездки Иван Шишкин отправится в Елабугу – просить у своего отца-купца благословения на свадьбу с Евгений Васильевой – родной сестрой Федора. А юный Васильев в этот же год представит на выставке картину «На острове Валааме. Камни», которая очень понравится графу Павлу Сергеевичу Строганову – крупному меценату, играющему в Обществе поощрения художеств значительную роль.

Строганов купил эту картину и стал всячески опекать 17-летнего самородка, снабжая его средствами и приглашая подолгу гостить в своих имениях Знаменское в Тамбовской губернии и Хотень в Сумской. Надо ли говорить, что для начинающего пейзажиста возможность вырваться из Петербурга и видеть природу, живописную и разнообразную, значило очень много. А Строганов, чтобы Васильев успел побольше увидеть, еще и предоставлял в его полное распоряжение коляску для разъездов.

За те два года, через которые ему суждено произвести феерическое впечатление на Репина, мальчик из бедной, почти нищей семьи под покровительством блистательного Строганова приобретёт светский лоск и аристократические манеры. Крамской скажет: «Он, этот мещанин по происхождению, держал себя всегда и всюду так, что не знающие его полагали, что он, по крайней мере, граф по крови».

Работал Фёдор очень много, спал мало, его талант был признан сразу и безоговорочно, картины раскупались, Васильев стал любимцев аристократов и петербургской богемы. Он успевал всюду: в театр, на бал, на каток. Поражает то, как много при таком образе жизни он успел написать и как далеко продвинуться. Всё тот же Крамской удивлялся феноменальной обучаемости Васильева: «Учился он так, что казалось, будто живёт в другой раз, и что ему остается что-то давно забытое только припомнить».

Скоротечная «Оттепель» – в живописи и в жизни

В 1871-м году Федор Васильев представил на конкурс Общества поощрения художников свою картину «Оттепель». Работа имела громкий успех и получила первую премию, обойдя картину уже известного Алексея Саврасова «Печерский монастырь под Нижним Новгородом».

Случай весьма неординарный: художнику только 20 лет, у него нет ни систематического образования, ни дворянского происхождения, ни денег, да даже отчества недавно не было – он не имел права носить отцовское, как незаконнорождённый. А копию с его картины заказывает для себя наследник престола, будущий император Александр III, и сразу помещает в Аничковом дворе. Можно бы подумать, что такой успех Васильева обусловлен сентиментальной склонностью престолонаследника к чему-то глубоко национальному в картине, эдакому «посконному и домотканному», опоэтизированному холоду, нищете да бездорожью (эту русскую специфику можно найти и у Саврасова, позднее у Левитана). Но еще год спустя Академия художеств отправляет «Оттепель» на Всемирную выставку в Лондон – и там Фёдора Васильева снова ждёт ошеломительный успех. Британские газетные публицисты пишут: «Мы желали бы, чтобы г.Васильев приехал к нам в Лондон и написал бы наши лондонские улицы во время быстрой оттепели… Не он ли настояний артист для этой задачи!»

Казалось бы – вот он, триумф, для постороннего взгляда, может быть, и ранний, и незаслуженный, но Фёдор-то лучше других знает, как упорно он к нему шёл, как не отступал от своего призвания ни на шаг. Можно было бы почивать на лаврах. Но ни расслабиться, ни долго радоваться не пришлось.

По исполнении 21 года Васильев подлежал обязательной рекрутской повинности, в 1871-м он как раз достиг совершеннолетия. Друзья посоветовали поступить в Академию художеств вольнослушателем – это позволяло отсрочить отбывание воинского долга. Но Васильева не радовала вовремя отведённая опасность – его страшно морально угнетало, что в полученном паспорте вместо отчества «Александрович» ему, незаконнорождённому, вписали «Викторович».

Однажды, катаясь на катке, разгорячённый Васильев наелся снега. Дело кончилось лихорадкой и опасениями врачей, что всё может обернуться еще хуже – у Васильева заподозрили чахотку и рекомендовали ему оставить гнилой петербургский климат и перебраться на юг, желательно в Крым. Васильев отнёсся к предостережениям легкомысленно. Вместо Крыма, например, направился к Строганову в Хотень. Не обращая внимания на рекомендации беречься, с еще одним другом-шалопаем Кудрявцевым поехал в Финляндию «перекрикивать Иматру» – было такое популярное развлечение. Стоя среди обледеневших скал по разные стороны грохочущего водопада, молодые люди с азартом и хохотом перекликались до хрипоты и боли в связках.

Вернувшись домой, Васильев почувствовал себя худо. Доктора уточнили диагноз: туберкулёз горла. Только крымский климат, если, конечно, хочешь еще пожить и надеешься что-нибудь создать, – таким был окончательный вердикт.

Федор Васильев: «Тоскую по России и не верю Крыму»

Не хотел Васильев ехать в Крым, но пришлось. С ним вместе отправились мать и маленький брат Роман. Это радовало – Романа, родившегося когда он уже был подростком, художник просто обожал. Но это же добавляло ответственности: кормильцем семьи по-прежнему оставался Фёдор. Больше было того, что печалило. Друзья, приятели, единомышленники, те, с кем можно было дурачиться и до утра говорить об искусстве, – все остались в столице. На берегу Черного моря (Васильевы поселились в Ялте) больной художник чувствовал себя рыбой, выброшенной из воды.

К тому же чарующая природа Крыма отнюдь не казалась Васильеву чарующей, она виделась ему временами болезненно яркой, кричащей и бесконечно чуждой. «Тоскую по России и не верю Крыму», – жаловался Васильев в письме Крамскому. Любопытно, что точно так же произойдёт позднее и с Левитаном: в Крыму он будут тосковать по средней полосе России. У Васильева же это мучительное чувство, когда рядом горы и море, а сам мечтаешь о степях и болотах, усугублялась мыслью, что их-то он может больше никогда и не увидеть. Несколько лет назад, путешествуя с Шишкиным, он писал сестре Евгении: «Если бы ты видела, Жень, степь! Я до того полюбил её, что не могу надуматься о ней». Теперь он слагал в письме Крамскому настоящий гимн болоту: «О болото, болото! Если б Вы знали, как болезненно сжимается сердце от тяжкого предчувствия. Ну, ежели опять не удастся мне дышать этим привольем, этой живительной силой просыпающегося над дымящейся водой утра? Ведь у меня возьмут всё, если возьмут это. Ведь я, как художник, потеряю больше половины!»

Бывали периоды, когда врачи ограничивали Васильева в передвижениях. Ему не разрешали не только путешествовать, но даже переходить из одной комнаты в другую. Потом болезнь на время отступала и снова появлялась надежда когда-нибудь поправиться, куда-нибудь вырваться.

В Ялте в свою первую крымскую зиму Васильев задумывает и пишет пейзаж, изображавший совсем не крымскую природу. По этюдам, по памяти он создаёт картину «Мокрый луг». Её тему он сам определил как «утро над болотистым местом». С волнением он отсылает свою ностальгическую картину в Петербург, Крамскому. Васильеву, интересно, что он скажет? Может ли картина участвовать в выставке (в этом он, впрочем, почти не сомневался). А может быть, тогда она сможет и выиграть денежный приз? Ох, это было бы так кстати – у Васильева уже столько долгов, на 100 рублей, которые выделяет Общество поощрения художеств, втроем долго не проживёшь. Третьяков иногда подбрасывает ему денег – но только в счёт будущих картин.

Крамской прочувствованно ответил Васильеву: «Эта картина рассказала мне больше Вашего дневника». На конкурсе, правда, ей отдали второе место: первое занял «Сосновый бор» Шишкина. Но за картину Васильева разгорелась настоящая борьба. Её захотел купить великий князь Николай Константинович. Но и Третьякову очень не хотелось упускать «Мокрый луг». По правде говоря, он рассчитывал, что Васильев отдаст ему её в счёт долга, но своевольный художник вместо этого отправил её в Петербург. Тогда Третьяков вознамерился «перебить» полотно у великого князя. Незадолго до открытия выставки он только ради него примчался из Москвы в Петербург – и выторговал-таки за немалую сумму в тысячу рублей (впрочем, к тому моменту Васильев и должен был ему что-то около того, так что «Мокрый луг» отправился в Третьяковскую галерею в счёт долга).

Последние два года

Постепенно Васильев всё же пообвыкся, природа Крыма стала понемногу трогать его, проникать в сердце. Последние два года – несмотря на чуждое окружение, несмотря на смертельную болезнь – считают самыми плодотворными в творчестве Фёдора Васильева. Он пишет много, безудержно, плодотворно, почти перестаёт спать ночами, работа помогает не думать о смерти. В то, что Васильев выздоровеет, не верит уже никто.

Друзья поддерживают его письмами и изредка приезжают навестить. Васильев говорит, как сильно он хотел бы еще хоть, как раньше, «побродяжить» по России с Шишкиным или Репиным. Как-то, после долгой бессонницы, Васильеву явилось что-то вроде галлюцинации – он воочию увидел картину «Христос в пустыне», к работе над которой Крамской только-только приступил и которую, конечно же, Васильев видеть не мог.

Однажды его посетил старый Айвазовский, как иронизировал Васильев, «со свитой». Он с сарказмом отнёсся к этому снисходительному визиту, а в особенности к советам Айвазовского по части колорита. «...Осчастливил своим посещением г. Айвазовский, – докладывал Васильев Крамскому, – и сообщил между другими хорошими советами, рецепт краскам, с помощью коих наилучшим манером можно изобразить Чёрное море».

В последние полгода жизни врачи запретили Васильеву говорить, чтобы не утруждать горло. Он вынужден был общаться при помощи «разговорных тетрадей» – такими когда-то пользовался глухой Бетховен.

Получив в марте последнего своего, 1873-го года первую премию в Обществе поощрения художеств за картину «В крымских горах», Васильев обращается с просьбой – позволить ему в связи с болезнью не держать экзаменов в академии по научному курсу и получить звание художника 1-й степени на основании его работ. Это решило бы сразу несколько проблем: живущий в Крыму с просроченным паспортом и фамилией, на которую по закону не имел права, он получил бы официальный статус, мог бы рассчитывать на оплаченное лечение за границей. Академия долго раздумывала. Но письмо Васильев всё-таки получил: там было написано, что ему отказано в его просьбе и присуждено лишь звание «почетного вольного общника».

Мать Васильева рассказывала Крамскому, что с этим письмом Васильев простоял полчаса посреди комнаты, сказав «Всё кончено», потом лёг и больше уже не встал. 24 сентября (6 октября) 1873 года 23-летний художник скончался и был похоронен в Ялте на Поликуровском кладбище.

Автор: Анна Вчерашняя