Наталья
Гарбер

Наталья Гарбер, новелла опубликована в журнале «Литературная учеба», № 2-2012

Предисловие 2024 года.

Последние десятилетия человечество убивает Планету и себя потребительскими альфа-стратегиями, паразитируя на сигма-творцах, воплощающих цельность биосферы. Я ищу путь из этого тупика. По законам драматургии решение для главной героини требует завершения всех второстепенных линий. Новелла "Stein Way" - часть серии, выстроившейся в 2010-х вокруг образа Елены как символа пост-советского  "альфа.успеха", достигнутого сигма.женщинами ценой отказа от их служения. Героиня списана с подруги, ее дополняет мужчина, неизбежно паразитирующий на ее жертве. Из этого перегруза она выходит в богатый сексуальный брак зарубеж, где кажется наконец счастливой женщиной... но выходит в творческий тупик, ибо высокий дух ее сигма.искусства зависит от бюргерского альфа.рабства, которое она все еще тащит на себе. В математике это называется "отрицательный результат": тут решения нет.

Я творческая сигма, идущая путем служения. Иерархический успех меня никогда не удовлетворял, ибо построен на нарушении 10 заповедей и безрадостных связях. Служение сигм становится трудно, когда они пекутся о ненасытных альфах: говорят, Гоголь сжег второй том "Мертвых душ" и помрачился умом, потому что не смог сделать из Чичикова - Христа. Не надо, дорогой Николай Васильевич, ставить низким героям высокие задачи большого сердца и справедливой души. Как сказано в "Золушке" великого сказочника Евгения Шварца, "В один прекрасный момент вас спросят, а что, собственно, вы можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу — большой, а сердце — справедливым". Поэтому поднимаем руку к солнцу, бросаем ее вниз и говорим: "Прощайте, альфа.рабы!" И шагаем вперед свободно, а потому - с хорошим настроением и целыми шедеврами.

Путь трансформации выводит сигму в другую Вселенную. Поставив себе днями новые высокие задачи, пошла я в Третьяковку и новыми глазами увидела "Христа в пустыне" Крамского. Известно, что мастер отказался от предложенного ему за этот шедевр звания профессора Академии искусств, ибо художник должен быть независим от иерархий и наград. Тогда срабатывает алхимия творчества, выводящая его из пустыни искушений и бед на свет общепланетарной свободы. Но зачем сигма творцам дана эта свобода? Нет, не для того, чтобы спасать альфа-популяцию чичиковых и прочих мертвых душ. Именно спасательство погубило Крамского и Гоголя, и чуть не погубило Шварца. Моя подруга и героиня этой новеллы Елена выскользнули из клешней альфа-бизнеса в клешни альфа-семьи, застряв в решении задачи возвращения к себе. Это искушение в цифровую эпоху надо решительно превысить, а то AI сделает с его помощью из нашей Планеты безрадостную "Матрицу" ;).

Поэтому сегодня с высоты голоса ноосферы я пою свою творческую свободу вместе с Планетой, для собственного удовольствия. И Солнце светит нам в ответ :).       

Музыка всегда нравилась Лене больше живописи, но отец был известный архитектор, мать пожертвовала карьерой ради семьи и его успеха и то, что «живопись – это такое счастье! И папа поможет» – она заучила с детства.

Музыкальная школа пролетела в один миг, оставив сладкий привкус чего-то настоящего, на что откликается сердце, когда щемит и цепляет изнутри самое важное, не давая остыть и остановиться. Когда промелькнули этюды и пошла настоящая жизнь, сонаты, фуги и концерты, она купалась в музыке как в море.

Однако параллельно настойчивым маминым курсом шла художественная школа, которая давалась Лене без особенных мучений, тем более что её дарование не отличалось чем-то избыточным и не смущало преподавателей. Твёрдая рука, меткий глаз, живо и без лишних экспериментов – за это всегда ставили высокие баллы. Дома висел Еленин натюрморт с глиняной кружкой, победивший на всероссийском конкурсе молодых художников.

Её мать Элеонора Эдуардовна, пользуясь избытком времени и положением жены состоятельного и известного человека, строго следила за курсом дочери на «сбычу мечт», постоянно организовывала просмотры Лениных картин перед отцом и его коллегами. Они хвалили, давали профессиональные рекомендации по «творческому росту», а затем охотно переходили к столу с напитками и яствами, чтобы провести вечер в действительно интересных беседах.

Отец во время этих просмотров был корректен, профессионально отстранён и предельно нейтрален. Он транслировал гостям нечто вроде «ну, Вы понимаете, материнская гордость», и объективно участвовал в совместной профессиональной оценке молодого художника опытными специалистами – «мы понимаем, что это всего лишь первые опыты». А ужин уже ждал, и он приоткрывал дверь в гостиную, чтобы закончить мучения дочери и дать жене возможность насладиться похвалами столу и хозяйке дома...

Иван Родионович любил дочь и понимал, что есть вещи, которые уже не случились. Он сам когда-то пожертвовал живописью в пользу архитектуры, понимая, что в первой он не Рембрандт, а вторая – хлеб. Но к архитектуре у него оказался свой, особый талант и … как бы это сказать… умение строить отношения в этой среде. В архитектурном деле такая комбинация оказалась очень удачной, и он процветал, решив для себя, что мечты о большом искусстве – это удел юности, а у него семья и от реальной жизни надо брать те шансы, которые есть.

Шансы были неплохие, и сам он не сплоховал, так что к моменту, когда Лена окончила школу и поступила в Строгановку, её там встречали как дочь известного архитектора. Что значило примерно следующее – у девочки есть способности, но слава отца находится в несколько иной плоскости. Так что Елена имела право на свою стезю, а на преподавателей давление могло быть только косвенное. Зато возможности Ивана Родионовича позволяли Лениной группе бывать на интересных мероприятиях, которых с началом Перестройки стало возникать немало.

В общем, все были довольны, и даже Элеонора Эдуардовна несколько раз со значением проплыла по коридорам Строгановки, сопровождая мужа на ставшие модными дискуссии и презентации. Многие из этих преподавателей когда-то учили её, причём строго. И теперь ей было приятно видеть, как разительно отличаются её туалеты и плавный комфорт благополучия жены преуспевающего человека от их мучительных и однообразных усилий по выращиванию творческой элиты нищенствующей страны, которую знобит Перестройкой.

Когда пришёл Горбачёв, Иван Родионович динамику рынка оценил, встал в новую струю и быстро стал востребованными автором новых коттеджей и офисов вместо старых дач и госучреждений. С частными клиентами у него всегда выходило лучше, чем с государством, а нарастающая волна новых русских давала ему больше работы, чем он мог осуществить, поэтому он создал фирму, затем расширил её, затем отдал в управление все составляющие, кроме креатива и соблазнения заказчика – и всё было отлично.

Он твердо отличал тех, кто полагался на его вкус, от тех, кто хотел самовыразиться. Не критиковал аляповатые и кичевые идеи своих клиентов, и сотрудников приучил не рассыпать бисер, но класть хороший кирпич, с хорошим мрамором, деревом и прочим материалом в стиле, который хотел заказчик. У Ивана Родионовича был надежный партнёр, благодаря которому техническая и финансовая части всегда были на высоте, а высоту творческой, если её так можно назвать, составляющей, гарантировал Иван Родионович. И гарантировал на славу, которой со временем стал гордиться. Иллюзий на тему своей работы не питал, но жизнь есть жизнь: и он старался взять максимум от новых шансов, как раньше брал максимум от старых.

Его звали в плодившиеся новые архитектурные союзы, сообщества, клики и партии – он твёрдо отказывался, держась профессиональной этики и здравого смысла. В политические игры не верил и стремился отличаться от нуворишей и гоняющихся за ними коллег как профессор Преображенский от швондеров. Но без презрения. Иван Родионович с детства любил пьесы Островского и буржуазную «божью мелочь» не презирал, понимая, что по гамбургскому счету он ремесленник, как и они. А в той части, в коей он был близок Островскому, хотел быть столь же понимающим… и столь же самодостаточным, как любимый драматург.

Профессиональное дело Ивана Родионовича зиждилось на этом балансе в отношениях с заказчиком и отменном знании законов пропорций и бытования зданий, а также цемента, камня, дерева, металла и прочих материалов, способных составлять эту архитектурную гармонию в реальном мире. Этот внутренний и внешний баланс, за коим Иван Родионович серьёзно и постоянно следил, позволял держать дистанцию и контакт в профессиональной работе, в семье и во взаимодействии с коллегами, многие из которых – чего греха таить – недолюбливали его за успех. С последними он тоже держался ровно, дистанцированно и в отношения не вступал.

Ленину стезю после Строгановки он также провидел чётко: реклама. Твёрдая рука, меткий глаз, живо и без лишних экспериментов – это всегда будет цениться в промышленном потоке рекламной индустрии. Иван Родионович понимал, что начиная карьеру в бурные времена лучше держаться иностранных компаний, и как только на российский рынок вышли крупные мировые рекламные агентства, навёл нужные мосты, выяснил, каких специалистов они ищут, и отправил Елену на все курсы компьютерного дизайна, которые могли захотеть элитные работодатели. А английскому языку её учили с детства и в спецшколе: Иван Родионович происходил из семьи интеллигентной, где детям принято было давать хоть один иностранный язык, но на достойном уровне.

Она освоила графику двумерную, потом трёхмерную. Компьютер не любила – всегда предпочитала работать руками, и музыку любила больше живописи ещё и за то, что к клавишам прикасалась пальцами, напрямую, а не через кисточку или карандаш, – но возможности новых технологий в техническом и карьерном плане понимала. Как и то, что графика, а особенно рекламная, настойчивая и продающая, убивает в рисунке полутона, лёгкость и музыкальность изображения, оставляющие зрителю и слушателю пространство для тонких чувств и собственных решений.

Да и кому нужна музыкальность изображения, когда собственное решение зрителя должно быть только одно: покупать, покупать и покупать! И привести его к этому решению надо жёстко, без лишних прелюдий – за 30 секунд, которые длится рекламный ролик. Или за ещё меньшее количество секунд, которые он смотрит на рекламу на растяжке, в журнале или на сайте.

Владение ремеслом и работоспособность, за которые Лене ставили высокие баллы в художественной школе, вместе со способностью отстраняться, которой она научилась от отца, обеспечили ей в рекламе быстрый карьерный взлет. Единственное, что она отвоевала для себя в этой гонке за успехом, был обеденный перерыв: офис компании находился в двух шагах от квартиры знакомой консерваторской преподавательницы, загибавшейся от голода в трудные Перестроечные годы, и Лена договорилась о часе наслаждения в день за деньги, на которые та жила месяц. А Лена... её зарплату эти расходы и поначалу не сильно подрезали, а когда пошли повышения, траты на искусство и вовсе стали проходить по разряду накладных расходов.

Лена играла по часу, преподавательница отрабатывала свой хлеб от души, и вскоре они стали подругами. Единственное, что Лена запретила Татьяне Андреевне обсуждать – это свои музыкальные перспективы. Как и отец, Елена была тверда в выбранном курсе, понимая, какой отбор прошло то решение, которое её кормило и сколько сил было вложено отцом и ею самой в этот успех, вызывающий страшную зависть однокурсников, большинство из которых в те годы просто потеряли профессию… особенно те, кто ориентировался на высокое искусство, которому не осталось никакого места в мире… как и его романтическим носителям.

Большинство однокурсников из Строгановки и одноклассников из музыкальной школы устроились гораздо хуже, многие отчаялись, пошли на курсы бухгалтеров или в какие-то нелепые менеджеры и перебивались и без искусства, и без денег. В общем, щемящую страсть к тому музыкальному полёту, который уже никогда не случится, Елена держала под жёстким контролем, как отец держал под контролем свою самоиронию, когда строил аляповатые нуворишские замки в стиле кич.

«Жизнь сурова. Рембрандт рисовал групповые портреты заказчиков, как ты помнишь» – говорил отец. Лена помнила, и лепила рекламу несъедобных йогуртов (готовя её, она прочла наконец состав продукта на обороте и навсегда прекратила их покупать), новых серий престижных автомобилей, отличающихся от прежних формой фар (два года гарантированной работы), косметики (от этой туши у Вас глаза полезут на лоб, шутили копирайтеры) и прочих чудес общества потребления. Однажды обсудив с отцом искусство держать дистанцию, она балансировала между гамбургским счетом внутри и любезным терпением в отношении права тех, кто «заказывал музыку». Заказ был по гамбургскому счёту того ещё качества, но Лена уважала права заказчика, рисовала портрет эпохи из йогуртов, автомобилей, косметики и прокладок, – и не жаловалась на жизнь.

А для души у неё был обеденный час. Компания, конечно, сетовала на строгое соблюдение «госпожой Еленой» положенного ей по договору распорядка дня, но поделать ничего не могла, и за десять лет работы Лена всего лишь пару раз пропустила свой блаженный час дня. Она играла и по выходным – сначала немного, пока жила у родителей. Но вскоре с помощью отца купила квартиру, обставила её просто и стильно, в красном углу поставила приличный Steinway, для ведения простого домашнего хозяйства наняла приходящую домработницу с хорошими рекомендациями от коллеги, и стала играть и по выходным, в основном по воскресеньям.

Потому что в субботу просто отсыпалась от потогонной работы в будни и занималась собой – гуляла, читала, заходила в спортклуб или к косметологу, разбирала электронную почту или какие-то домашние дела, к вечеру приходила в себя и иногда ездила в гости к родителям или немногочисленным друзьям. Раз в квартал звонила подруге-стилисту и шла с ней покупать одежду, потому что никогда не любила шопинг и предпочитала, чтобы всё было куплено быстро, мало, профессионально и «в десятку». В итоге к воскресенью она была уже совершенно «в себе» и могла полноценно сесть за рояль. Иногда кто-то из близких подруг приходил послушать новую вещь. В воскресенье вечером она вместе с кем-то, кто понимал её страсть, шла в консерваторию или на концерт. А в понедельник снова начиналась рекламная гонка.

За десять лет такой жизни она поднялась по карьерной лестнице до позиции арт-директора московского подразделения своего агентства, и тут почти случайно, внезапно и музыкально вышла замуж. Будущий муж разминулся с ней в дверях квартиры Татьяны Андреевны, которую Елена уже считала своим вторым домом. И в следующий свой приход она без предисловий спросила – кто это был? «Это сын моей подруги, Саша, математик, защитился, преподаёт в Университете. Очень талантливый и хороший человек», – сказала Татьяна Андреевна, не уточняя вопроса и понимающе глядя на Лену. И добавила: «Он меломан – приходит за хорошими записями. И немного помогает – приносит продукты. Я ведь человек пожилой, мне тяжело носить».

«Он ещё придет?», – спросила Лена. «Если Вы захотите, то да», – сказала её мудрая подруга. «Я хочу», – сказала Лена, садясь за рояль и глядя в ноты. И вспоминая угловатую походку и полуоборот щеки случайного знакомого, почувствовала знакомый сладкий привкус чего-то настоящего, на что откликается сердце, щемит и цепляет изнутри самое важное, не давая остыть и остановиться. В тот день она играла так, что Татьяна Андреевна только тихо кивала головой и говорила: «Да, Леночка, да».

Саша был как музыка, но в человеческом обличье. Через полгода они поженились, ещё через год родился сын Алёшка и вскоре Саша, который преподавал в тот момент в МГУ и программировал на фрилансе для заработка, практически полностью взял на себя заботу о сыне, а Елена впряглась в очередной карьерный рывок. Этот рывок кончился переездом: в тот момент её агентство открывало представительства в Прибалтике, и мудрый отец сказал: «Здесь, дорогая моя, всегда будет неспокойно, а там через несколько лет будет зона Евросоюза и другая жизнь. Так что твоя прибалтийская фамилия по мужу вкупе с отличной репутацией в агентстве дают тебе право возглавить подразделение компании по всей Прибалтике и стать жителем Запада. Жизнь даёт тебе шанс – возьми его». И она взяла.

Сашин отец был действительно эстонец, от которого ему досталась соответствующая фамилия. Поэтому, когда Елена заявила начальству о своей готовности поддержать развитие бизнеса в Прибалтике на достойных условиях, то получила новое назначение с лёгкостью и выгодой по деньгам. Ей дали условия как экспату, ибо её присутствие в Таллинне позволяло руководству надеяться, что становление нового подразделения пройдёт по всем международным стандартам, изученным ею за время работы в компании вдоль и поперек.

Она возглавила прибалтийское подразделение. Знания местного языка у неё никто не спросил, ибо время сепаратизма сменилось временем интеграции в Европу, а Ленина престижная мировая рекламная сеть просто поставила группу маленьких прибрежных государств перед фактом, что руководить её деятельностью в них будет Елена, опытный арт-директор компании с большим опытом, блестящим английским и подходящей к случаю эстонской фамилией.

Саша, которому уже надоела его преподавательская практика в МГУ, неожиданно легко получил место программиста в компании родственника и углубился в задачи компьютерной безопасности. Ему положили хорошую зарплату, и он по-прежнему пользовался свободным графиком. Так что переезд сыграл и в его пользу. На новом месте он так же стабильно выдавал результат, как и Елена, ровно держал границы контакта и дистанции – и новая жизнь вскоре вошла в свою колею.

Саша по-прежнему много времени занимался сыном, потому что Елена погрузилась в работу с головой – ставить на ноги новое подразделение нужно было с полной отдачей: она руководила обустройством офиса, подбирала людей, курировала заказы и вскоре почти перестала появляться дома, где теперь не было любимого рояля. Впрочем, на Steinway уже в Москве было время только в обеденные перерывы рабочих дней. Дома с появлением сына и мужа у неё осталось совсем мало времени на музыку, так, несколько часов в выходные, если Алёша гостил у родителей, и концерты по воскресеньям, на которые она всё реже выбиралась с Сашей или друзьями.

Она, в общем, и так понимала, что за появление семьи чем-то придётся заплатить, и какое-то время Саша был её музыкой, но потом… потом они переехали и она решила, что возьмёт новую высоту, а там посмотрит. В любом случае, теперь она работала и для себя, и для будущего Алёшки. Несмотря на то, что у неё оставалось мало времени для сына, она думала о его будущем с твёрдостью, которую унаследовала от отца. Переложив на Сашу обязанности каждодневной заботы, она оставила себе стратегию и перспективы, и теперь билась за международный взлёт не только своей, но и будущей Алешкиной карьеры – всё больше отдаляясь от мужа и уже почти не препятствуя этому отдалению. То, что дело может кончиться разводом, её не смущало – Саша был человек разумный и в отношении сына они всегда договорятся. Она ещё не знала, как, но знала, что договорятся.

Поэтому Лена стратегии не меняла, а просто шла к новым высотам, будучи готовой увидеть с них то, что откроется. В любом случае, это будет неплохой вид. «Рембрандт бы его нарисовал, да?», – спросила она как-то отца, переговариваясь с ним по Скайпу. «Скорее, ван Рёйсдал. Рембрандт всё-таки по части портретов», – ответил он: «А как новый вид из окна: Вермеер?» «Я больше смотрю в монитор», - честно призналась Елена. «А дома?», – уточнил Иван Родионович, почуяв недоброе в её интонации. «С Алёшей всё хорошо», – нейтрально сказала она, тем тоном, каким когда-то он говорил о её домашних выставках картин, предшествовавших званым ужинам Элеоноры Эдуардовны. «Береги себя», – сказал тогда отец и они попрощались. Когда связь отключилась, Елена подумала, что он всегда понимал её лучше всех.

В общем, к пяти Алёшиным годам она подняла бизнес компании в Таллинне, и в границах Прибалтики ей стало тесно. Весной головной офис позвал её на общекорпоративное стратегическое совещание в Нью-Йорк и там она… влюбилась. Нет, это было не как с Сашей, когда что-то защемило, и в повороте щеки она узнала свою, родную до глубин мелодию и всё, необратимо, да, да, да. Теперь это было иначе: она влюбилась в возможность. И этой возможностью стал президент и совладелец её агентства, который подсел к ней за праздничным фуршетом, положил руку на спинку её стула и спокойно спросил, глядя прямо в глаза так, что ей стало жарко: «А Вы бы хотели жить здесь?»

Рука была без кольца, да она и так знала, что он не женат: биографии высшего менеджмента являются в компаниях достоянием широкой общественности. И если уж совсем честно, то за те несколько лет, что они были шапочно знакомы по работе, пересекаясь на больших корпоративах, оба быстро заметили некую взаимную тягу. Лена чувствовала, что ситуация может чем-то разрешиться. Но не форсировала, потому что любила, когда всё идёт само собой. Да и деловая ситуация располагала к осторожности, ибо при офисном романе на карту может быть поставлена годами заработанная репутация
.
«А Вы готовы сделать мне предложение, от которого я не смогу отказаться?», – спросила Елена, откидываясь на спинку, чтобы взглянуть собеседнику в лицо. «Гринкард, хороший брачный контракт и моё свободное время», – сказал он, глядя на неё так же прямо. «А работа?», – уточнила она. «О, это Вы завоюете здесь сами. Ведь Вам уже тесно в Прибалтике, не так ли?» – улыбнулся он. «Да», – сказала Елена. «Да?» – переспросил он со смыслом и наклонился к ней ближе. От него шло тепло – настолько, что Лене показалось, что в воздухе стоит легкое марево, как над степью в жару. И эта жара вызывала доверие, какое вызывает прародина.

Ночь была изумительная. Этот мужчина соответствовал ей – такой, какой она была сейчас, – на 200%. То есть на всё, чем она была, и на всё, чем она хотела быть. Утром Майк сказал: «Я пришлю контракт на этой неделе, там будут все детали. Тебе нужно развестись как можно быстрее», – на последних словах он непроизвольно перешёл на шёпот, и Лена поняла, что для него всё серьёзно. Он нахмурился, сглотнул и добавил: «И ещё – я готов обеспечить финансовую поддержку твоему сыну, но не силён в воспитании детей… понимаешь?» «Мне надо подумать», – сказала Елена.

Майк кивнул, терпко поцеловал её и молча отвёз в аэропорт. «Я позвоню», – сказала она. «Обязательно», – твёрдо ответил Майк. И снова наклонился к ней, и снова Лена почувствовала в нём свою прародину, и степь в жару. И эта степь цвела и умопомрачительно пахла весной, как после долгожданного дождя. Майк смотрел на неё прямо, улыбался, и в нём была сила.

В самолёте, когда ощущение жара ослабло, Елена подумала о сыне, и вдруг почувствовала, как сильно, спокойно и ново она теперь любит Алёшку. И, одновременно, насколько её новое ощущение себя рушит прежнюю жизнь. По большому какому-то счёту рушит. И весь полёт она слушала, как идёт в ней эта сила и разрушение, как мучительно рождающуюся музыку, как нечто гораздо большее, чем музыка. Майк открыл в ней женщину, которой, она, оказывается, на самом деле была всегда. А ведь сколько сил потрачено на то, чтобы запаять себя в глиняную кружку, как джинна, и никогда больше не выйти наружу.

А вот вылетела пробка – и страшно подумать, как же ты умещалась в этой бутыли раньше. Да и не об этом надо думать, сказала она себе. А о будущем.

Развод оформили быстрее, чем её перевод в Нью-Йоркский офис. Контракт Майка был прекрасен, и ей почти ничего не пришлось править. А Майк звонил, и говорил с ней так, что жара чувствовалась даже по телефону.

Она уехала весной, вышла замуж через две недели после приезда, и вдруг поняла, что не хочет работать. Нет, не вообще не хочет, а вот эту работу больше делать не хочет. «И чего же ты хочешь?», – спросил Майк. Брачный контракт обеспечивал её пожизненно с запасом, так что он был готов к любому повороту дел. «Играть», – сказала Елена. «Отлично», – сказал её новый муж.

Отец на свадьбу вместо приличествующих сервизов подарил ей новый Steinway и глиняную кружку к нему. Пришлось объяснять недоумевающему Майку, что Stein Way – это «путь глиняной кружки», и рассказать про знаменитую картину в родительской квартире, объясняющую, почему подарок «комплектный». А отец сказал ей, уезжая: «Вот теперь Вермеер, красавица моя» – и впервые за много лет поцеловал Елену.

Поэтому, решившись заняться музыкой, отцу она сказала о своих новых планах, а Саше с Алёшкой не стала. Подумала – это может их обидеть, вроде она и от семьи оторвалась, и делом не занимается. Впрочем, они всегда считали делом свою приморскую жизнь и изучение волшебного устройства мира, а не рекламный бизнес… И всё-таки Лена открылась только отцу. И он ответил: «Делай всё, что ты хочешь. Просто бери этот шанс и делай». И она решилась.

Наняла преподавателя музыки и полностью отдалась роскошному отцовскому роялю и ночному Майку. Так и жила, в солнечном мареве, ощущая сладкий привкус чего-то настоящего, с оттаивающим от забот сердцем, играя самое важное, то, что не даёт остыть и остановиться. И только теперь поняла, как соскучилась по музыке за эти годы, пока не признавалась себе в этом – так же, как не признавалась в том, что не хочет заниматься рекламой, не хочет делать бизнес, не хочет ходить в офис… да кто кого в рекламном бизнесе спрашивал, чего он хочет? И вообще, сказала она себе, может, и хорошо отдать юность гонке на выживание, тем более, что именно эта гонка привела её теперь к новому Steinway’ю и перспективе дать осенний концерт в галерее, которую держат друзья Майка.

Через месяц она выписала Алёшку в гости на пару недель, и им было хорошо и легко вместе. Сыну понравился Диснейленд и не очень понравился Нью-Йорк – характером Алёшка пошёл в отца, а тот не любил шума и гонки больших городов. Потому, помнится, так легко когда-то согласился на переезд в тихий и провинциальный – по сравнению с Москвой – приморский Таллинн.

Алёшка был рад её видеть, они как-то по-новому сблизились, болтали и веселились, но когда пришло время возвращаться, был видно, что сын соскучился по отцу и рад вернуться обратно. И маша ему в аэропорту на прощанье, она подумала, что он будто отплыл по тихой морской глади, которую родители держали для него, – и видно ему не два разных берега, а море, соединяющее их. Вот и славно, сказала она себе.

Майк в дни Алёшкиного приезда углубился в работу и дал ей время для того, чтоб побыть с сыном вдвоём. Впрочем, он составил им компанию в Диснейленде, захватил обоих на Гавайи (там у него были дела на несколько дней, и он совместил своё полезное с их приятным), и всё это время был с Алёшкой бережным и тёплым. Так что они расстались уважительно и с каким-то своим, мужским взаимопониманием. А Елена подумала, что Майк не столько не силён в воспитании детей, сколько слишком долго был степью без дождя, а теперь всё иначе, и какая удача, что это случилось у него с ней.

«У тебя был хороший муж?» – спросил Майк ночью, когда сын уехал, и она снова стала принадлежать ему целиком. «Да, хороший», – ответила она спокойно и без кокетства. «У нас не будет с ним проблем», – сказал Майк, наклоняясь и глядя на неё взглядом, жарким даже в темноте. «Нет», – ответила она всем телом и порадовалась тому, что жизнь стала такой лёгкой.

Она часто говорила с Алёшкой по Скайпу, потом отец с сыном уехали в отпуск, по возвращении из которого позвонили ей вместе – и Саша сказал, что женится. Он встретил Арину – так звали его новую женщину – в отпуске на побережье. «Она хорошая?», – спросила Елена. «Да», – ответил он: «Хорошая и для меня, и для Алёшки». « Она тебе понравился», – сказал сын, заглядывая в экран, и добавил «Я тебя люблю, мам, не волнуйся». Она почувствовала слёзы на глазах и сказала обоим: «Будьте счастливы». "Будем", – ответили они хором, на одном дыхании, как когда-то на одном дыхании она приняла в свою жизнь Сашу. И Елена подумала, что не зря его любила, и вообще всё было правильно, помахала им, послала воздушный поцелуй в камеру – и отключилась: в дверь звонила преподавательница музыки.

В следующий раз я скажу им, что снова стала играть, и они будут рады, подумала она. И надо будет как-нибудь съездить повидать отца: ведь это благодаря ему я сделала весь свой головокружительный Stein Way. И скоро к натюрморту с глиняной кружкой в родительской квартире добавится диск, который я запишу, – вдруг пришло ей в голову. «Ну, что же, давайте начинать», – сказала она странной и очень музыкальной индианке, с которой они готовили программу её осеннего концерта: «Давайте всё с самого начала. И по полной».