Наталья Гарбер, из книги "Джем" (2010)
Шок и трепет
XX век
У Джона есть пара больших калош.
У Джона есть огромная резиновая шляпа.
У Джона никогда не промокает макинтош.
И это – Джон считает – то самое, что надо.
Счастье (вольный перевод Натальи Гарбер из Алана Милна)
Я попала в этот дом случайно, на последнем курсе МГУ, когда бывший одноклассник Женька пришел из армии и, видимо, был расположен к расширению круга контактов. Его отец, Лев Давидович, известный юрист и замечательный человек, обладал невообразимым кругом знакомых. Гости приезжали из Грузии, прилетали из-за границы, приходили из соседнего двора, приплетались с другого конца города и заскакивали по дороге. В целом дом напоминал семейство Муми-Троллей: открытые, дружелюбные, небольшого роста. Протусовавшись там в первый раз, я сказала, что буду Снусмумриком. Мне разрешили.
В моем родительском доме всегда было очень строго с визитами, и я стала трясти Женьку насчет того, почему его предки такие лояльные к гостям: среди визитеров было много очень разных людей, не все ж им нравятся. Друг сказал: «Ко мне годами ходят люди, которые не знают, что родители их не любят. Понимаешь, когда-то собственные родители запретили папе жениться на маме, потому что она – не еврейка». Оказалось, папа Лева тогда ушел из родительской семьи, женился на своей Ольге, они нищенствовали в юности и полностью были лишены поддержки обеих семей. И сделали из этого очень практический вывод: создали свой круг по правилам высочайшей толерантности и принимали в доме всех друзей сына, вне зависимости от странностей внешнего вида, рода занятий, пола и возраста.
Я пристрастила Женьку к классической музыке, и хорошо зарабатывающий друг завел себе в комнате отличную фонотеку, превратив комнату в «музыкальный аквариум». Мне было разрешено приходить в любое время слушать музыку, валяясь на диване, даже если Женьки дома не было. В дни моих визитов у мамы Оли был праздник: я люблю мыть посуду, а она ненавидела, так что когда в перерывах между симфониями я для разгрузки стала в темпе отмывать плошки из-под гостей, в семье ко мне стали относиться как к национальному достоянию.
Посуды было немного для Толгского женского монастыря, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошел такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, – сказала она, – сегодня очень спокойно». «О, боже, что же бывает в неспокойные дни?!» «Главное, чтобы хватало еды в холодильнике», – спокойно и деловито сказала мама Оля, открывая дверцу – двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.
В тот год в МГУ читал лекции по христианской культуре Сергей Аверинцев. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка... спала. У нее в те времена дома была сложная обстановка, да еще она пошла преподавать в обычную школу, где ее терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где она могла расслабиться. Она и расслаблялась. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты ее с собой берешь, она же не слушает?» И я вдруг выпалила: «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции – это помогает Ксеничке расслабиться».
Великий культуролог с лица выглядел так неопределенно, что мой остроумный приятель говорил: «Это такой человек, которому всегда тридцать, а потом он умирает и оказывается, что ему сто тридцать». Голос у нашего лектора был ужасно скрипучий, но он излучал такую радость, что через несколько минут после начала пары мы его уже просто любили. Тут Ксеничка и отключалась в сладостный сон.
Пять лет мехмата натренировали мои мозги так, что я могла переварить информацию любой сложности, однако лекции Аверинцева воспринимала в режиме «10 минут слушаю, 20 минут в трансе». Он, конечно, был фантастически образованным человеком, но дело не только в этом: он не просто рассказывал то, что знал, – он думал при нас, опираясь на огромные запасы знаний. Получался не просто поток логической информации, а осмысленное переживание огромных пластов человеческой культуры. Мой организм, непривычный к таким эмоциональным нагрузкам, очень быстро насыщался впечатлениями и отключался, какое-то время я вместе с Ксеничкой сонно ловила волны радости, а потом мозг, видимо, переваривал, что мог, и снова включался для замечательных впечатлений. И так далее.
Рассказывал Аверинцев удивительно: над головой у него расцветало дерево знания, и он брал истории с разных его ветвей и по своей глубоко осмысленной логике складывал из них восхитительные картины. Показывал нам эту красоту, как на ладошке, потом возвращал их обратно и начинал свивать следующие диковинные истории.
По сути, можно выделить три вида передачи знаний. Обычная лекция или семинар – это пересказ чужого знания, от нее возникает ощущение как от открытой банки консервов. Следующий уровень случается, если человек пережил некое знание и передает его в соусе своего живого опыта и значимых воспоминаний – это похоже на вчерашние щи. А еще реже бывает, что человек прямо при тебе думает и живет – вот это гурманство. Желанное блюдо готовится при тебе и для тебя. А ты переживаешь красоту свежих продуктов и первозданные вкусы приправ, тепло огня и ощущение хода времени, пока блюдо зреет в печи. Затем глаз радует изысканность сервировки и соблазнительность натюрморта на столе. И вот, наконец, ты ощущаешь вкус блюда с привкусом всей вашей общей истории.
В потоке гурманских рассказов Аверинцева я радостно выплыла из университета и пошла преподавать, чтобы тоже делиться восторгом совместного переживания. В стране разразилась Перестройка, а я возилась с детьми и кайфовала от этого процесса вопреки всему происходящему. С занятий я рулила в Муми-долину, где на мой веселый звонок Лев Давидович выходил из-за стола и, привалившись к косяку, спрашивал: «Как дела?» «Замечательно», – отвечала я, сияя. «Повторите еще раз, Наташенька. Сейчас никто так не говорит, кроме вас», – просил папа Лева. В стране загибался застой, генсеки назначались и умирали через год, потом пришел Горбачев с Перестройкой, так что народ мутило от перемен, и знаменитому юристу по должности и доброте душевной приходилось выслушивать тонны гнева и стонов. Я это понимала, с наслаждением выкрикивала на бис «замечательно!» и ныряла в музыкальный аквариум слушать очередной концерт Моцарта или что-то еще, не менее оптимистичное.
Лев Давидович тоже весьма удовлетворенно возвращался к своему рабочему столу – днем он всегда работал дома или в присутствии, будь то университет, западные юридические конторы, которые тогда начали наводнять страну, или государственные палаты вроде Думы, каких-то важных советов и прочих таинственных учреждений. К вечеру он обычно возвращался и становился доступен для общения.
В то время на верхах планировали Перестройку и Льва Давидовича как-то позвали на совещание. Все было на очень высоком уровне, мама Оля волновалась дома, мы с Женькой сгорали от любопытства. Великий юрист вернулся домой с интригующим лицом, сходил в душ, веселясь при виде наших прыжков и волнения, а потом прямо в пижаме сел в кресло-качалку и провозгласил «рассказываю!». Мы притихли, а он завел сказочку:
– Попробую объяснить, что мы обсуждали. У тебя, например, есть сковородка, а ты хочешь трактор. Есть два пути. Первый – распаять сковородку, затянуть потуже ремень на штанах и долго строить трактор, не имея ничего на сегодняшний день
– Ужас какой, это же строительство коммунизма в одной отдельно загнанной стране!
– Точно. Но есть и другой вариант. Можно сообразить, что тебе нужно в ближайшее время и...
– Сделать из сковородки скороварку!
– Например. А потом к скороварке еще приделать кофемолку и так далее.
– Ура, наконец-то что-то напоминающее настоящую жизнь! И что решили?
– Решили, что первый путь опасен тем, что за время строительства трактора можно умереть. Или построив трактор, можно обнаружить, что он для жизни непригоден, или жизни вокруг вообще не осталось – вся она ушла на его строительство. Или что в идее трактора не предусмотрели экологичность – он продавливает землю на два метра вглубь и так воняет, что вокруг него на три километра вообще ничего не растет.
– То есть социализма у нас уже не будет. Это радует. А чем опасен второй путь?
– А тем, что если я присобачиваю кофемолку к скороварке, обе штучки могут стать вместе неупотребимыми. Надо их расцеплять, причем вовремя. Кроме того, двигаясь по пути однодневных желаний, я могу прийти к чему-то хаотическому.
– А нельзя ли завести какой-то внутренний камертон, ориентир, чтобы то, что хочется, нанизывалось на некую единую линию полезных желаний?
– Друзья, вы читаете мои мысли. Так и решили. Теперь нам предстоит все время согласовывать полезные желания, отсекать вредные и биться за то, чья линия должна быть единой и кто будет главный герой. Учитывая, в какой стране мы живем и кто у нас сидит наверху, начинается веселенькое время.
Я как-то потом читала у Далай-Ламы, что положительные эмоции возникают, когда человек реалистично смотрит на мир, берет то, что дают, и отдает то, что может, тем, кому это нужно. А негативные чувства возникают, когда ожидания не реалистичны: тогда человек хочет того, чего нет, и пытается всучить свои подарки не по адресу или вообще старается ничего не отдавать. Проще говоря, если вы понимаете, как тут все устроено, то мир вызывает у вас приятные чувства, а если вы живете в иллюзиях, то и чувства у вас от окружающего мира – плохие. Так что, говорит Далай-Лама, отрицательные эмоции – нереалистичные, а положительные – реалистичные. И первые – часть иллюзий, поэтому вообще-то их нет, а вторые – часть реальности, и вот именно они очень даже есть.
В те годы, когда Аверинцев читал свои лекции, а папа Лева разбирался с тракторами и сковородками, в стране бушевали мутные потоки разоблаченных событий прошлых лет. С предметами первой необходимости вроде еды и одежды было плохо, с работой и перспективами – непонятно, империя разваливалась на глазах, но дышать стало легче просто потому, что лопнул коммунистический корсет на стране. Языки наконец развязались, и все вокруг разговаривали, разговаривали, разговаривали...
Каким-то чудом приземленный и ироничный Лев Давидович, консультант бизнесменов и политиков, так же устойчиво сохранял радость жизни, как и возвышенный специалист по древней истории Сергей Аверинцев. Похоже, каждый из них со своей высоты видел, как разворачивается перед нами новая реальность, и пролегают пути движения в ней. Альфред Шнитке в те годы сказал, что симфоническая и рок-музыка наших дней через пару веков будут отличаться для потомков не больше, чем сегодня отличаются для нас Бах от Генделя. Потому что издалека будет виден стиль эпохи, объединяющий все крайности. Может, и так, зато я, болтаясь между поэтическими лекциями Аверинцева и прагматичным странноприиимным Муми-долом, наблюдала единый стиль эпохи в ярких красках – даже когда вокруг случался полный разлад. Два живых умника, каждый со своей стороны, сводили для меня воедино картину изменений в стране – и все было понятно.
Через много лет я выиграла журналистскую стажировку на ВВС в Лондоне и в качестве темы для практики выбрала судьбу виртуальных студий на телевидении, потому что увлекалась компьютерной графикой, а студии эти тогда были новинкой. Вообще-то они представляют собой компьютерную технологию, которая позволяет помещать живого ведущего в виртуальный ландшафт с нарисованными персонажами. Таким образом были сделаны потом фильмы, где мультипликационные и живые герои действуют вместе. Теперь так часто показывают прогноз погоды – на экране стоит живая барышня и водит ручками по карте мира, где летают компьютерные циклоны и прочие ветра. А на самом деле барышня показывает все это на фоне синей стены, а компьютерная модель накладывается отдельно.
Это отличная технология для экранизации сказок вроде «Алисы в стране чудес», где много невероятных персонажей, и оживления скучных выгородок на телестудиях. Вместо того, чтобы строить реальные декорации к передаче, можно просто создать их на компьютере и – упс – ведущий и гости на экране оказываются в фантастическом пространстве. Передача закончилась, люди выходят из зала, а компьютерщик – из программы, которая создавала для зрителя интерьер.
На ВВС все эти игры тогда любили и пробовали, а на коммерческом канале Channel 4 пока приглядывались. Обсудив «за» и «против», мы со специалистами отдела компьютерной графики Channel 4 News вырулили на тему, что будет с ведущими телепрограмм по мере развития всей этой волшебной техники. Раньше ведущий – репортер, журналист или комментатор – был ключевой фигурой в телевещании, потому что зрителям нравится узнавать информацию от людей и ток-шоу слушать – тоже ради разговоров между людьми.
Но если вещание становится международным, то репортажную съемку CNN с закадровым голосом можно просто перевести на язык другой страны, а для передачи с ведущим нужно подобрать кого-то, кто понравится новой аудитории. И что же будет? Африканцы предпочтут раскованного экспрессивного чернокожего, скандинавы белолицего корректного европейца, японцы – представителя желтой расы, знающего тонкости этикета Страны восходящего солнца, американцы – настоящего ковбоя, а русские – красавицу с выразительной улыбкой и умением одной интонацией донести до аудитории подтекст.
Выходит, чтобы сохранить и увеличить аудиторию, телевещание в каких-то случаях вообще будет вынуждено отказаться от идеи ведущего и говорить с разнородными зрителями на языке репортажных съемок, которые зритель видит и оценивает сам. А репортер или ведущий лишь прокомментирует историю из-за кадра. На экран же можно добавить анимацию – для разнообразия. Тогда каждый «языковой рынок» получит свой закадровый голос – на привычном языке с привычным произношением.
А международным ведущим может стать только ... анимационный персонаж без признаков расы, национальности и вообще принадлежности к каким-либо группам. Это такой Барабашка: не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. По этой логике через много лет после нашего разговора на ВВС на российских экранах появились Колобки и Масяня. Но и тут не уйти от проблем. Любители кошек могут скучать, потому что Барабашка похож на собаку или птичку, а не на их пушистую любимицу, а сторонники серьезных разговоров с людьми вообще не воспримут невероятного ведущего. В любом случае, понятно, что чем больше людей, тем больше главных героев, которые могут их вдохновить. Есть, конечно, звезды притяжения – большинство любит Джулию Робертс и Ричарда Гира, но ... на каждого героя всегда найдется кто-то, кто скажет: «Фи, мне нравится абсолютно другое!»
После дискуссий на Channel 4 я стала разглядывать лица на улицах, вспоминать актеров и знаменитостей, мультипликационных персонажей и животных и мысленно лепить загадочного Барабашку. Накупила кассеты с записями золотого фонда мультипликации разных стран в британском Музее кино, вернулась в Москву с калейдоскопом лиц, мордашек и физиономий в голове и сладко заснула сразу по приезде.
Придя в себя, я позвонила Женьке и сказала: «Хочешь, приду – расскажу и покажу всякие мультики?» Приятель замялся, чего с ним раньше не бывало, и скованно объяснил, что да, конечно, приходи, только вот папа Лева вчера только приехал из больницы. И они с мамой Олей не были уверены, с какого входа придется его забирать. Так что отец, конечно, тоже будет рад, но он очень слаб и устает от гостей. «Да-да, я буду тихо», – пробормотала я и взволнованно понеслась через площадь. Мы давно не виделись, но мне как-то никогда не приходило в голову, что папа Лева может умереть. Смешно, конечно, и по-детски, но никто же не ждет смерти Муми-папы или гибели Карлсона.
Лев Давидович лежал в гостиной на диване в подушках, ноги накрыты пледом. Он был так тих и слаб, что ему оказалось тяжело даже сесть перед телевизором. Мама Оля аккуратно и бережно следила за ним, улавливая желания, как это умеют только долго и хорошо прожившие друг с другом люди. Он облизал губы – она маленькими шажками идет на кухню и возвращается с подносом и чашкой, споро подтыкает плед, поддерживает, поит, уносит, возвращается, помогает найти удобную позу, поправляет подушки – и снова следит, настроенная с ним на одну волну.
Папа Лева понимал, что дела его близятся к концу, и был спокоен: ни родным, ни мне не приходилось врать глазами и изображать ложное веселье. Все шло очень тихо, но без какого-то особого страха и страдания. Обвыкнув в новой тональности знакомого дома, я стал видеть, что при своей крайней физической слабости папа Лева как-то легко и радостно светился: от него шло редкое и глубокое умиротворение. Я прислушалась к нему и рассказала про вкус мармелада на завтрак и игры детей в солнечных бликах в Гайд-Парке, а потом – про взгляд настоящего английского лорда и гигантские пространства типографий, рождающие шорох утренних газет. История проплыла сквозь замок с зеркальным прудом, мимо скалы в мохнатом тумане и затихла в ритме вечерних улиц, укутанная теплом шотландского пледа.
Папа Лева слушал, чуть улыбаясь, а затем откинулся на подушки и кивнул. Женька поставил видеокассету с мультиками и первым на экране пошел коротенький абстрактный шедевр МакЛарена: цветные линии на меняющемся фоне, какие-то всплески точек, блики и разноцветные сияния. Я не стала проматывать, считая этот кусочек заставкой к следующим фильмам, а папа Лева задумчиво посмотрел на цветную игру экрана, чуть изумленно улыбнулся и прикрыл глаза. Внимательная жена извинилась и бережно повела его в постель. На пороге гостиной Лев Давидович обернулся ко мне: я поняла, что мы видимся в последний раз. Он улыбнулся чем-то солнечным и легким и вдруг сказал: «А это интересно. Особенно мне понравился главный герой».
На следующий день я долго шлялась по зимнему парку на Воробьевых горах. Было тепло, снег вдоль дорожек чуть подтаивал, а стволы деревьев стояли в инее, отчего лес казался седым. Я вышла к троллейбусу у смотровой площадки и увидела, как туман укрывает Университет – были видны только ступеньки и... все. Университеты кончились, остался только туман.
Подошел пустой троллейбус, я в полудреме доехала до дому, заварила чай и включила телевизор. И вдруг на экране возник Аверинцев, закадровый голос сказал, что сейчас он будет читать свою поэму «Орфей и Эвридика», камера наехала на странное лицо филолога, Сергей Сергеевич заскрипел и... Я все увидела. Я почувствовала все – вплоть до запаха и смысла подземного царства, до сути любви и контура щеки в роковом повороте. Когда чтение закончилось, я не могла вспомнить ни одного слова, но точно знала, как все произошло. Я видела это, потому что была там. Просто была – и все.
Через несколько дней папы Левы не стало. Мама Оля прожила еще год, потом квартира осталась без хозяйки, и Женька женился. Молодая жена строго ограничила его гостевую активность, переписала на себя дачу и взяла под контроль доходы. Я зашла однажды на чашку чая, с трудом выдержала пустой разговор, выпросила у Женьки фотографию Муми-папы и повесила дома рядом с той, на которой Надежда целует меня через платок. Рядом мой дед болтает с бабушкой на ступенечках дачи, прадед задумчиво смотрит вдаль из виньеток на старой бумаге, молодой отец щурится на солнце... У Льва Давидовича самый крупный план: он внимательно и спокойно смотрит на все. Потому что знает, как тут все устроено, – и ему нравится главный герой.
У Джона есть огромная резиновая шляпа.
У Джона никогда не промокает макинтош.
И это – Джон считает – то самое, что надо.
Счастье (вольный перевод Натальи Гарбер из Алана Милна)
Я попала в этот дом случайно, на последнем курсе МГУ, когда бывший одноклассник Женька пришел из армии и, видимо, был расположен к расширению круга контактов. Его отец, Лев Давидович, известный юрист и замечательный человек, обладал невообразимым кругом знакомых. Гости приезжали из Грузии, прилетали из-за границы, приходили из соседнего двора, приплетались с другого конца города и заскакивали по дороге. В целом дом напоминал семейство Муми-Троллей: открытые, дружелюбные, небольшого роста. Протусовавшись там в первый раз, я сказала, что буду Снусмумриком. Мне разрешили.
В моем родительском доме всегда было очень строго с визитами, и я стала трясти Женьку насчет того, почему его предки такие лояльные к гостям: среди визитеров было много очень разных людей, не все ж им нравятся. Друг сказал: «Ко мне годами ходят люди, которые не знают, что родители их не любят. Понимаешь, когда-то собственные родители запретили папе жениться на маме, потому что она – не еврейка». Оказалось, папа Лева тогда ушел из родительской семьи, женился на своей Ольге, они нищенствовали в юности и полностью были лишены поддержки обеих семей. И сделали из этого очень практический вывод: создали свой круг по правилам высочайшей толерантности и принимали в доме всех друзей сына, вне зависимости от странностей внешнего вида, рода занятий, пола и возраста.
Я пристрастила Женьку к классической музыке, и хорошо зарабатывающий друг завел себе в комнате отличную фонотеку, превратив комнату в «музыкальный аквариум». Мне было разрешено приходить в любое время слушать музыку, валяясь на диване, даже если Женьки дома не было. В дни моих визитов у мамы Оли был праздник: я люблю мыть посуду, а она ненавидела, так что когда в перерывах между симфониями я для разгрузки стала в темпе отмывать плошки из-под гостей, в семье ко мне стали относиться как к национальному достоянию.
Посуды было немного для Толгского женского монастыря, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошел такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, – сказала она, – сегодня очень спокойно». «О, боже, что же бывает в неспокойные дни?!» «Главное, чтобы хватало еды в холодильнике», – спокойно и деловито сказала мама Оля, открывая дверцу – двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.
В тот год в МГУ читал лекции по христианской культуре Сергей Аверинцев. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка... спала. У нее в те времена дома была сложная обстановка, да еще она пошла преподавать в обычную школу, где ее терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где она могла расслабиться. Она и расслаблялась. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты ее с собой берешь, она же не слушает?» И я вдруг выпалила: «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции – это помогает Ксеничке расслабиться».
Великий культуролог с лица выглядел так неопределенно, что мой остроумный приятель говорил: «Это такой человек, которому всегда тридцать, а потом он умирает и оказывается, что ему сто тридцать». Голос у нашего лектора был ужасно скрипучий, но он излучал такую радость, что через несколько минут после начала пары мы его уже просто любили. Тут Ксеничка и отключалась в сладостный сон.
Пять лет мехмата натренировали мои мозги так, что я могла переварить информацию любой сложности, однако лекции Аверинцева воспринимала в режиме «10 минут слушаю, 20 минут в трансе». Он, конечно, был фантастически образованным человеком, но дело не только в этом: он не просто рассказывал то, что знал, – он думал при нас, опираясь на огромные запасы знаний. Получался не просто поток логической информации, а осмысленное переживание огромных пластов человеческой культуры. Мой организм, непривычный к таким эмоциональным нагрузкам, очень быстро насыщался впечатлениями и отключался, какое-то время я вместе с Ксеничкой сонно ловила волны радости, а потом мозг, видимо, переваривал, что мог, и снова включался для замечательных впечатлений. И так далее.
Рассказывал Аверинцев удивительно: над головой у него расцветало дерево знания, и он брал истории с разных его ветвей и по своей глубоко осмысленной логике складывал из них восхитительные картины. Показывал нам эту красоту, как на ладошке, потом возвращал их обратно и начинал свивать следующие диковинные истории.
По сути, можно выделить три вида передачи знаний. Обычная лекция или семинар – это пересказ чужого знания, от нее возникает ощущение как от открытой банки консервов. Следующий уровень случается, если человек пережил некое знание и передает его в соусе своего живого опыта и значимых воспоминаний – это похоже на вчерашние щи. А еще реже бывает, что человек прямо при тебе думает и живет – вот это гурманство. Желанное блюдо готовится при тебе и для тебя. А ты переживаешь красоту свежих продуктов и первозданные вкусы приправ, тепло огня и ощущение хода времени, пока блюдо зреет в печи. Затем глаз радует изысканность сервировки и соблазнительность натюрморта на столе. И вот, наконец, ты ощущаешь вкус блюда с привкусом всей вашей общей истории.
В потоке гурманских рассказов Аверинцева я радостно выплыла из университета и пошла преподавать, чтобы тоже делиться восторгом совместного переживания. В стране разразилась Перестройка, а я возилась с детьми и кайфовала от этого процесса вопреки всему происходящему. С занятий я рулила в Муми-долину, где на мой веселый звонок Лев Давидович выходил из-за стола и, привалившись к косяку, спрашивал: «Как дела?» «Замечательно», – отвечала я, сияя. «Повторите еще раз, Наташенька. Сейчас никто так не говорит, кроме вас», – просил папа Лева. В стране загибался застой, генсеки назначались и умирали через год, потом пришел Горбачев с Перестройкой, так что народ мутило от перемен, и знаменитому юристу по должности и доброте душевной приходилось выслушивать тонны гнева и стонов. Я это понимала, с наслаждением выкрикивала на бис «замечательно!» и ныряла в музыкальный аквариум слушать очередной концерт Моцарта или что-то еще, не менее оптимистичное.
Лев Давидович тоже весьма удовлетворенно возвращался к своему рабочему столу – днем он всегда работал дома или в присутствии, будь то университет, западные юридические конторы, которые тогда начали наводнять страну, или государственные палаты вроде Думы, каких-то важных советов и прочих таинственных учреждений. К вечеру он обычно возвращался и становился доступен для общения.
В то время на верхах планировали Перестройку и Льва Давидовича как-то позвали на совещание. Все было на очень высоком уровне, мама Оля волновалась дома, мы с Женькой сгорали от любопытства. Великий юрист вернулся домой с интригующим лицом, сходил в душ, веселясь при виде наших прыжков и волнения, а потом прямо в пижаме сел в кресло-качалку и провозгласил «рассказываю!». Мы притихли, а он завел сказочку:
– Попробую объяснить, что мы обсуждали. У тебя, например, есть сковородка, а ты хочешь трактор. Есть два пути. Первый – распаять сковородку, затянуть потуже ремень на штанах и долго строить трактор, не имея ничего на сегодняшний день
– Ужас какой, это же строительство коммунизма в одной отдельно загнанной стране!
– Точно. Но есть и другой вариант. Можно сообразить, что тебе нужно в ближайшее время и...
– Сделать из сковородки скороварку!
– Например. А потом к скороварке еще приделать кофемолку и так далее.
– Ура, наконец-то что-то напоминающее настоящую жизнь! И что решили?
– Решили, что первый путь опасен тем, что за время строительства трактора можно умереть. Или построив трактор, можно обнаружить, что он для жизни непригоден, или жизни вокруг вообще не осталось – вся она ушла на его строительство. Или что в идее трактора не предусмотрели экологичность – он продавливает землю на два метра вглубь и так воняет, что вокруг него на три километра вообще ничего не растет.
– То есть социализма у нас уже не будет. Это радует. А чем опасен второй путь?
– А тем, что если я присобачиваю кофемолку к скороварке, обе штучки могут стать вместе неупотребимыми. Надо их расцеплять, причем вовремя. Кроме того, двигаясь по пути однодневных желаний, я могу прийти к чему-то хаотическому.
– А нельзя ли завести какой-то внутренний камертон, ориентир, чтобы то, что хочется, нанизывалось на некую единую линию полезных желаний?
– Друзья, вы читаете мои мысли. Так и решили. Теперь нам предстоит все время согласовывать полезные желания, отсекать вредные и биться за то, чья линия должна быть единой и кто будет главный герой. Учитывая, в какой стране мы живем и кто у нас сидит наверху, начинается веселенькое время.
Я как-то потом читала у Далай-Ламы, что положительные эмоции возникают, когда человек реалистично смотрит на мир, берет то, что дают, и отдает то, что может, тем, кому это нужно. А негативные чувства возникают, когда ожидания не реалистичны: тогда человек хочет того, чего нет, и пытается всучить свои подарки не по адресу или вообще старается ничего не отдавать. Проще говоря, если вы понимаете, как тут все устроено, то мир вызывает у вас приятные чувства, а если вы живете в иллюзиях, то и чувства у вас от окружающего мира – плохие. Так что, говорит Далай-Лама, отрицательные эмоции – нереалистичные, а положительные – реалистичные. И первые – часть иллюзий, поэтому вообще-то их нет, а вторые – часть реальности, и вот именно они очень даже есть.
В те годы, когда Аверинцев читал свои лекции, а папа Лева разбирался с тракторами и сковородками, в стране бушевали мутные потоки разоблаченных событий прошлых лет. С предметами первой необходимости вроде еды и одежды было плохо, с работой и перспективами – непонятно, империя разваливалась на глазах, но дышать стало легче просто потому, что лопнул коммунистический корсет на стране. Языки наконец развязались, и все вокруг разговаривали, разговаривали, разговаривали...
Каким-то чудом приземленный и ироничный Лев Давидович, консультант бизнесменов и политиков, так же устойчиво сохранял радость жизни, как и возвышенный специалист по древней истории Сергей Аверинцев. Похоже, каждый из них со своей высоты видел, как разворачивается перед нами новая реальность, и пролегают пути движения в ней. Альфред Шнитке в те годы сказал, что симфоническая и рок-музыка наших дней через пару веков будут отличаться для потомков не больше, чем сегодня отличаются для нас Бах от Генделя. Потому что издалека будет виден стиль эпохи, объединяющий все крайности. Может, и так, зато я, болтаясь между поэтическими лекциями Аверинцева и прагматичным странноприиимным Муми-долом, наблюдала единый стиль эпохи в ярких красках – даже когда вокруг случался полный разлад. Два живых умника, каждый со своей стороны, сводили для меня воедино картину изменений в стране – и все было понятно.
Через много лет я выиграла журналистскую стажировку на ВВС в Лондоне и в качестве темы для практики выбрала судьбу виртуальных студий на телевидении, потому что увлекалась компьютерной графикой, а студии эти тогда были новинкой. Вообще-то они представляют собой компьютерную технологию, которая позволяет помещать живого ведущего в виртуальный ландшафт с нарисованными персонажами. Таким образом были сделаны потом фильмы, где мультипликационные и живые герои действуют вместе. Теперь так часто показывают прогноз погоды – на экране стоит живая барышня и водит ручками по карте мира, где летают компьютерные циклоны и прочие ветра. А на самом деле барышня показывает все это на фоне синей стены, а компьютерная модель накладывается отдельно.
Это отличная технология для экранизации сказок вроде «Алисы в стране чудес», где много невероятных персонажей, и оживления скучных выгородок на телестудиях. Вместо того, чтобы строить реальные декорации к передаче, можно просто создать их на компьютере и – упс – ведущий и гости на экране оказываются в фантастическом пространстве. Передача закончилась, люди выходят из зала, а компьютерщик – из программы, которая создавала для зрителя интерьер.
На ВВС все эти игры тогда любили и пробовали, а на коммерческом канале Channel 4 пока приглядывались. Обсудив «за» и «против», мы со специалистами отдела компьютерной графики Channel 4 News вырулили на тему, что будет с ведущими телепрограмм по мере развития всей этой волшебной техники. Раньше ведущий – репортер, журналист или комментатор – был ключевой фигурой в телевещании, потому что зрителям нравится узнавать информацию от людей и ток-шоу слушать – тоже ради разговоров между людьми.
Но если вещание становится международным, то репортажную съемку CNN с закадровым голосом можно просто перевести на язык другой страны, а для передачи с ведущим нужно подобрать кого-то, кто понравится новой аудитории. И что же будет? Африканцы предпочтут раскованного экспрессивного чернокожего, скандинавы белолицего корректного европейца, японцы – представителя желтой расы, знающего тонкости этикета Страны восходящего солнца, американцы – настоящего ковбоя, а русские – красавицу с выразительной улыбкой и умением одной интонацией донести до аудитории подтекст.
Выходит, чтобы сохранить и увеличить аудиторию, телевещание в каких-то случаях вообще будет вынуждено отказаться от идеи ведущего и говорить с разнородными зрителями на языке репортажных съемок, которые зритель видит и оценивает сам. А репортер или ведущий лишь прокомментирует историю из-за кадра. На экран же можно добавить анимацию – для разнообразия. Тогда каждый «языковой рынок» получит свой закадровый голос – на привычном языке с привычным произношением.
А международным ведущим может стать только ... анимационный персонаж без признаков расы, национальности и вообще принадлежности к каким-либо группам. Это такой Барабашка: не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. По этой логике через много лет после нашего разговора на ВВС на российских экранах появились Колобки и Масяня. Но и тут не уйти от проблем. Любители кошек могут скучать, потому что Барабашка похож на собаку или птичку, а не на их пушистую любимицу, а сторонники серьезных разговоров с людьми вообще не воспримут невероятного ведущего. В любом случае, понятно, что чем больше людей, тем больше главных героев, которые могут их вдохновить. Есть, конечно, звезды притяжения – большинство любит Джулию Робертс и Ричарда Гира, но ... на каждого героя всегда найдется кто-то, кто скажет: «Фи, мне нравится абсолютно другое!»
После дискуссий на Channel 4 я стала разглядывать лица на улицах, вспоминать актеров и знаменитостей, мультипликационных персонажей и животных и мысленно лепить загадочного Барабашку. Накупила кассеты с записями золотого фонда мультипликации разных стран в британском Музее кино, вернулась в Москву с калейдоскопом лиц, мордашек и физиономий в голове и сладко заснула сразу по приезде.
Придя в себя, я позвонила Женьке и сказала: «Хочешь, приду – расскажу и покажу всякие мультики?» Приятель замялся, чего с ним раньше не бывало, и скованно объяснил, что да, конечно, приходи, только вот папа Лева вчера только приехал из больницы. И они с мамой Олей не были уверены, с какого входа придется его забирать. Так что отец, конечно, тоже будет рад, но он очень слаб и устает от гостей. «Да-да, я буду тихо», – пробормотала я и взволнованно понеслась через площадь. Мы давно не виделись, но мне как-то никогда не приходило в голову, что папа Лева может умереть. Смешно, конечно, и по-детски, но никто же не ждет смерти Муми-папы или гибели Карлсона.
Лев Давидович лежал в гостиной на диване в подушках, ноги накрыты пледом. Он был так тих и слаб, что ему оказалось тяжело даже сесть перед телевизором. Мама Оля аккуратно и бережно следила за ним, улавливая желания, как это умеют только долго и хорошо прожившие друг с другом люди. Он облизал губы – она маленькими шажками идет на кухню и возвращается с подносом и чашкой, споро подтыкает плед, поддерживает, поит, уносит, возвращается, помогает найти удобную позу, поправляет подушки – и снова следит, настроенная с ним на одну волну.
Папа Лева понимал, что дела его близятся к концу, и был спокоен: ни родным, ни мне не приходилось врать глазами и изображать ложное веселье. Все шло очень тихо, но без какого-то особого страха и страдания. Обвыкнув в новой тональности знакомого дома, я стал видеть, что при своей крайней физической слабости папа Лева как-то легко и радостно светился: от него шло редкое и глубокое умиротворение. Я прислушалась к нему и рассказала про вкус мармелада на завтрак и игры детей в солнечных бликах в Гайд-Парке, а потом – про взгляд настоящего английского лорда и гигантские пространства типографий, рождающие шорох утренних газет. История проплыла сквозь замок с зеркальным прудом, мимо скалы в мохнатом тумане и затихла в ритме вечерних улиц, укутанная теплом шотландского пледа.
Папа Лева слушал, чуть улыбаясь, а затем откинулся на подушки и кивнул. Женька поставил видеокассету с мультиками и первым на экране пошел коротенький абстрактный шедевр МакЛарена: цветные линии на меняющемся фоне, какие-то всплески точек, блики и разноцветные сияния. Я не стала проматывать, считая этот кусочек заставкой к следующим фильмам, а папа Лева задумчиво посмотрел на цветную игру экрана, чуть изумленно улыбнулся и прикрыл глаза. Внимательная жена извинилась и бережно повела его в постель. На пороге гостиной Лев Давидович обернулся ко мне: я поняла, что мы видимся в последний раз. Он улыбнулся чем-то солнечным и легким и вдруг сказал: «А это интересно. Особенно мне понравился главный герой».
На следующий день я долго шлялась по зимнему парку на Воробьевых горах. Было тепло, снег вдоль дорожек чуть подтаивал, а стволы деревьев стояли в инее, отчего лес казался седым. Я вышла к троллейбусу у смотровой площадки и увидела, как туман укрывает Университет – были видны только ступеньки и... все. Университеты кончились, остался только туман.
Подошел пустой троллейбус, я в полудреме доехала до дому, заварила чай и включила телевизор. И вдруг на экране возник Аверинцев, закадровый голос сказал, что сейчас он будет читать свою поэму «Орфей и Эвридика», камера наехала на странное лицо филолога, Сергей Сергеевич заскрипел и... Я все увидела. Я почувствовала все – вплоть до запаха и смысла подземного царства, до сути любви и контура щеки в роковом повороте. Когда чтение закончилось, я не могла вспомнить ни одного слова, но точно знала, как все произошло. Я видела это, потому что была там. Просто была – и все.
Через несколько дней папы Левы не стало. Мама Оля прожила еще год, потом квартира осталась без хозяйки, и Женька женился. Молодая жена строго ограничила его гостевую активность, переписала на себя дачу и взяла под контроль доходы. Я зашла однажды на чашку чая, с трудом выдержала пустой разговор, выпросила у Женьки фотографию Муми-папы и повесила дома рядом с той, на которой Надежда целует меня через платок. Рядом мой дед болтает с бабушкой на ступенечках дачи, прадед задумчиво смотрит вдаль из виньеток на старой бумаге, молодой отец щурится на солнце... У Льва Давидовича самый крупный план: он внимательно и спокойно смотрит на все. Потому что знает, как тут все устроено, – и ему нравится главный герой.
Сияющий
XX век
