Наталья Гарбер, из книги "Джем" (2010)
– Виктор Борисович, у меня есть для вас задачка!
– Посмотрим, посмотрим... М-м-м-м, да, интересно...
Виктор Борисович, знаменитый физик, профессор одного из лучших вузов страны, летом с семьей отдыхал в Эстонии. Деревенька стояла на территории Лахемааского природного заповедника, лицом к Балтийскому морю. Черника, грибы, косули и зайцы водились в ее округе в не мерянных количествах. Моя мама вывозила меня туда ежегодно лет с семи, так что к восьмому классу я отлично знала профессора.
За годы, что мы там отдыхали, в деревеньке сформировалась более-менее постоянное общество из московской и питерской интеллигенции. Место было красивое и чистое, эстонцы – в меру холодные и все на велосипедах, а жилье хорошее и приемлемое по цене. В магазине всегда были вкусные прибалтийские молочные продукты, дивный хлеб под удивительным названием «Сепик», овощи и прочая полезная еда. На велосипеде можно было доехать куда угодно, кроме погранзаставы – там стояли российские войска, и раз в год сменялся начальник, потому что ежегодно по какому-то волшебному стечению обстоятельств именно в этом месте кто-то смекалистый уплывал в Финляндию контрабандой.
Профессор никуда плыть не собирался, он учил всех желающих играть в бадминтон и решать задачки по физике и математике. Если он видел достойную задачку, то отдавался ей целиком. То есть с момента встречи он думал о ней постоянно, днем и ночью, пока она не решалась. За время работы в вузе он решил столько задачек, что стал соавтором одного из самых известных вступительных решебников по математике и настоящим «Щелкунчиком» своего дела. А, кроме того, он и на шестом десятке был интересный мужчина, поэтому на лекциях, говорят, выбирал в зале какую-нибудь девушку, которая аккуратно вела записи, и просил ее напоминать ему номера формул и параграфов. И говорил млеющей от счастья студентке: «Вы будете моей параграфиней».
И вот по окончании восьмого класса математической школы мой учитель математики дал классу на лето десяток задач, каждая из которых тянула на маленькую диссертацию. И отправил отдыхать. Я нашла по разным книжкам какие-то ходы ко всем заданиям, кроме одного, и именно этот орешек повезла Виктору Борисовичу в подарок. И вот теперь его жена Инна Бернштейн с безнадежным выражением на хорошеньком лице смотрит, как Витюша читает текст, который лишит ее вменяемого мужа на неопределенное время. Профессор будет приносить из магазина кефир вместо сыра, а с рынка – картошку вместо яблок, он станет надевать разноцветные носки, терять кошельки и на простой вопрос вроде «как вам сегодня на пляже?» отвечать выдержками из физических формул. Он будет решать задачку – это неизбежно.
Инночка покорилась судьбе. Ее первый ее муж был богемным сыном известного писателя и отличался большими странностями, так что она ушла от него к профессору, уже имея за спиной большую школу жизни. К чудачествам ей не привыкать. Сама она была довольно хорошим переводчиком, знакомым с творческими подъемами и вдохновением. Но все-таки не до такой степени, чтобы перепутать баню с туалетом и приехать на пляж без полотенца и купальных трусов. А профессор мог. С того момента, как ему попадалась достойная задачка, он мог и не такое. У него, кстати, было неплохое ассоциативное мышление. Говорят, объясняя на лекции по рядам, как запомнить число, представляющее собой квадратный корень из 2, он говорил студентам: «Всё просто: сопоставим каждой цифре слово из этого количества букв и получим, например: «я, Лида, я дура, да, я вся сошла с ума…» Что и означает 1,4142135…»
Ища решение заковыристой задачки, Виктор Борисович не ходил с блокнотом и ручкой, он все держал в голове. Он был ходячий компьютер. Процессор профессора был загружен в диапазоне от десяти до девяноста процентов – в зависимости от интенсивности творческого горения. Варка идей была непредсказуема, как любой творческий процесс, поэтому могло случиться, что вот только что Виктор Борисович совершенно вменяемо шел в кафе обедать – и вдруг переставал слышать собеседника, отвечал о чем-то своем, съедал салат соседа и выходил, оставив кошелек на столе. В общем, обычно он всюду гулял с Инночкой, и за дружественный интерфейс семьи отвечала она.
При этом профессор вовсе не был сумасшедшим – он обладал интеллектом, позволяющим и на десяти процентах вести осмысленный разговор о грибах, погоде и нашумевшем романе в последнем «Новом мире» – и даже делать что-то по хозяйству. Больше всего он включался в реальность на бадминтонной площадке – Виктор Борисович был азартен, ненавидел проигрывать, а если проигрывал, порою рвал рубашку, метал ракетку в угол и жульничал, как ребенок. Мы быстро привыкли к тому, что несколько раз за партию он поднимал воланчик, упавший на поле, перекидывал его за границу площадки и долго спорил с игроками и наблюдателями о том, что все так и было.
Обычно удавалось воззвать к совести окружающих и восстановить справедливость, но однажды профессор нас потряс, и мы по достоинству оценили его жульничество: воланчику чуть-чуть не доставало сил, чтобы перелететь на сторону противника, Виктор Борисович подбежал и, быстро-быстро тряся ракеткой, сделал воланчику поддув. Тот благополучно приземлился на нужной стороне! Мы пришли в восторг и зачли этот пируэт в пользу профессора. Говорят, что на занятиях в физтехе Виктор Борисович тоже был горяч: как-то рассказывал, что в физике все функции непрерывны и всюду дифференцируемы, потом поглядел на доску, где была записана некая кривая и сказал: «А это не функция, а…» — он поводил в воздухе рукой в поисках слова и выкрикнул: «А патология какая-то!». Его так возмутила нарисованная на доске «патологию», что профессор ударил по ней кулаком с такой силой, что с доски посыпался мел. А однажды Виктор Борисович так расстроился из-за ответа студента на экзамене, что… подбежал к стоявшему на сцене роялю, сел, сыграл что-то гневное и только отреагировав свое возмущение, смог вернулся к столу.
Когда он взялся учить меня бадминтону, то однажды себя переоценил, и вышел напару против умелой и сыгранной пары: сына глобально известного математика Никиты Арнольда, двухметрового харизматичного физтеха со зверским смэшем и, кажется, кмс по бадминтону, и какой-то крутой барышни, которая брала из-под сетки все, что туда летело. Мы стали стремительно продувать партию. Виктор Борисович играл на задней линии, а я под сеткой – это обычный расклад ролей: профессионал мог отбивать почти все, а новичок – хотя бы то, что летело низенько. Счет быстро полз вверх в пользу противников, профессор стал кричать «я!» на каждый удар в надежде отбиться за двоих. Я припадала к земле, он метался, я жалась к сетке. Противники надавили – и в момент, когда им до победы остался один балл, воланчик полетел прямо на меня. Профессор крикнул «я!», я начала было отлетать в сторону, и тут его деревянная ракетка со всей силы обрушилась мне на голову. Слава Богу, что удар пришелся по касательной (я заранее шарахалась от приближения грозного партнера).
Виктор Борисович промахнулся, партия закончилась. Он расстроился, пошел с площадки, размахивая руками, и даже не заметил, что чуть меня не пришиб, поскольку был полностью захвачен отчаяньем проигрыша. Это не значило, что он плохо относился ко мне или был эгоистом. Просто проигранная партия была чем-то вроде навсегда не решенной задачи. Зная его характер, профессора можно было понять – он расстроился, что ему не хватило смекалки за себя и меня. И все-таки под сеткой я с тех пор не играла, только по квадратам – на паритетных началах. И никаких темпераментных игроков сзади – своя голова дороже.
При всех своих странностях Виктор Борисович нежно любил свою семью. Точнее, семьи – Инночка была его второй женой, а первая с новым мужем иногда приезжала в гости. Профессор любил рассказывать о своей родне. Обладая энциклопедической памятью, на рядовой вопрос о том, придет ли Инна на пляж, он начинал подробно рассказывать, что придет не только она, но и ее сын Роберт от первого брака, затем к нему присоединится бывшая жена самого Бориса Михайловича Милица, которую мы звали, конечно, милицией, и его собственный сын от первого брака со смешным именем Перец, полученным в честь какого-то прадеда по материнской линии, а также его общий с Инночкой сын Миша. Виктор Борисович обожал неспешные беседы собравшейся вместе обширной родни, и всех называл по полным именам и фамилиям, от чего я вечно терялась: все фамилии были разные, потому что, вступая в брак, эти люди не брали фамилии супругов – у каждого были именитые предки, и фамильная гордость не позволяла изменять старому имени в пользу нового, пусть и не менее звучного. Зато мы с профессорским Мишкой оказались погодками, сдружились и с тех пор звали бедного Переца Перцем, а Роберта Робертино – так я хотя бы могла их запомнить.
Для Мишки общение с обширной родней имело занятные последствия. Первая жена профессора была дочерью известного музыканта Генриха Нейгауза. Она никогда не играла ни на чем сама, но когда Мишаня в малолетстве начал распознавать какие-то мелодии из телевизора, повела его к учителю. У мальчика оказался талант, неведомо как перешедший от неродного дедушки-музыканта, и когда его в следующий раз лет в шесть повели к следующему по рангу учителю, на вопрос, что он может сыграть, он ответил: «Все!». Так что к моменту нашего знакомства в подростковом возрасте Мишка был вундеркинд, имел фигуру в форме груши и все лето шмякал фуги и кантаты на раздолбанном рояле в клубе. Робертино сдружился с Перцем на почве сурового характера: они строили предков и их новых супругов, отказывались купаться и мрачно беседовали в стороне. Мишку, который унаследовал способность Виктора Борисовича к выпаданию из реальности, они временами журили, но обычно не трогали.
Зато Мишку трогала я – как главного товарища по играм. В детстве помню обычную картину: мы едем наперегонки, не можем поделить дорожку в лесу, кто-то кого-то сбивает, и через минуту мы уже тузим друг друга в придорожном песке. Оба были темпераментны, но отходчивы, так что отношения от драк практически не портились. Каким-то чудом даже один и тот же велосипед у меня много лет был на ходу, хотя толстяк Мишка и все время падал на него и сворачивал колеса в восьмерку.
Мишка считался в семье «инфант террибль», так что Инночку и Виктора Борисовича наши с ним потасовки не смущали, а когда я пошла в математическую школу, то все нерешенные задачки по физике и математике спокойно несла профессору. Мишка тоже в накладе не остался, и на спор со мной он обжирался пирогами моей матери, когда в лесу шла черника. Пирогов было много, и обычно я выигрывала, несмотря на то, чтоб по размеру была в полтора раза меньше Мишки. Но съесть могла больше . Зато я «пасла» профессора, когда мы ехали за чем-нибудь в соседний поселок на велосипедах, а Инночка ждала нас дома, выдав мужу список покупок. С сопровождением профессор возвращался с продуктами по списку и вовремя, а один мог застрять в малиннике и привезти домой сквашенный на жаре кефир и рассказ о том, какие физические законы он обнаружил в поведении продавщицы.
Со временем я, как и все, привыкла к странностям Виктора Борисовича и считала его милым, но не способным к реальной жизни чудаком. И в тот год, когда я загрузила его на все лето зубодробительной задачкой, в благодарность взяла с собой собирать чернику на свои заветные поля. В те времена дело шло к Перестройке, в Эстонии стало назревать национальное движение, и эстонцы вспомнили, что были присоединены к Союзу насильно. На улице в поселке можно было услышать вслед слово «захватчик», а бадминтонную площадку местные детки пару раз залили тухлой простоквашей. В общем, все это было неопасно, но неприятно.
И вот мы засели в черничник, я занялась ягодами и вдруг услышала крик профессора: «Ложись!» Обернулась и увидела: Виктор Борисович с хитрым, но напряженным выражением лица залег в ложбинке, глядя в ту сторону, где на тропинке вдалеке между сосен двигаются эстонцы – оттуда были чуть слышны обрывки прибалтийской речи. Я рассмеялась тому, что профессор шалил, и спросила, откуда это у него такие военные замашки. «Кто не окопался, тот погиб», – полусерьезно ответил он мне. «Вы воевали?» – удивилась я. «Конечно!» – был ответ. Оказалось, что моложавый и спортивный ныне профессор Великую Отечественную застал лет в шестнадцать, прошел ее всю, проявляя храбрость и смекалку на полях сражений и в итоге от врагов отделался разовым легким ранением за всю войну. Тут я сообразила, что в бадминтон он меня учил играть, уже перевалив за пятьдесят лет. Сопоставила все это и прониклась серьезным уважением к профессору и в тот раз даже собрала чернику и за себя, и за него. А через много лет в Интернете прочла, что когда он ходил в разведку, то в темноте хулиганил: перекрикивался с солдатами противника по-немецки – мол, что стреляете по своим, - и те в ответ замолкали, пропуская советских разведчиков с задания. В общем, профессор был реально крут.
А с задачкой моей к концу лета у него случился прорыв. Сияющий Виктор Борисович пришел ко мне и сказал: «Ну, что же, я нашел тебе три решения. Первое сложное и требует высшей математики, которую ты не знаешь. Второе – длинное, оно вполне решается известными тебе средствами и от тебя его, скорее всего, и ждут. А третье решение – красивое, оно требует тех же знаний со смекалкой. Вот его-то я тебе и расскажу». И вылепил на моих глазах красивое решение, как кувшин из глины, ловко вертя его на круге моих школярских знаний.
Много лет спустя в Греции я увидела мастера, который точно так же превращал реальный кусок глины в кувшин на совершенно реальном вертящемся круге. Мне нравится глина – ее здорово мять руками. Мастер брал кусок, клал на круг и... священнодействовал. Вокруг стояла масса других посудин – кувшины, вазы, скульптуры, какие-то предметы непонятного мне назначения – и экскурсанты, которые проходили мимо гончара толпами каждый день, увозили плоды его волшебства в разные концы света.
Думаю, он различал нас, почти как куски глины на своем станке: вот деловые японцы, обвешанные техникой, вот любопытные русские, вот шумные итальянцы, вот медлительные скандинавы. Вот черные прошли, белые пришли, а желтые на подходе. Греческое солнце, горы и глина на круге – это мир и реальность, а туристы – как ручей, текущий по каменистому ущелью: мгновение – и он их больше никогда не увидит.
Когда я подошла, мастер как раз крутанул круг и стал колдовать над глиной – вверх, внутрь, здесь поуже, там пошире, затем в медленном кружении посадил дырочки тут и волны там, остановил круг – приделал ручку, добавил закорючку – и шедевр готов. Туристы захлопали в ладоши, гончар улыбнулся, и мы повалили в зал, где стояли уже обожженные и раскрашенные игрушки, иконки, дудки, кувшины и чашки. Я обошла все один раз, потом другой. И не стала ничего покупать. Говорят, на востоке покупатель может купить у художника не только шедевр, но и – за отдельную плату – право увидеть процесс его создания. Я в тот раз купила процесс.
Как гончар, Виктор Борисович, якобы не замечавший реальности, в то давнее лето слепил на моих глазах свое красивое решение со смекалкой, близкой к волшебству. Под впечатлением от этого я тем же вечером пела профессору дифирамбы на Инночкиной кухне, и даже втолковывала Мишке логику гениальных математических ходов. Гуманитарная семья профессора поняла идею в общих чертах и заявила, что в поэзии красоты и логики больше.
Их логику мы с профессором сразу отмели, и тут я вспомнила историю: «От знаменитого математика Колмогорова аспирант как-то ушел в поэты, так профессор на это сказал: мне всегда казалось, что для математики у него недостаточно воображения». В ответ на этот выпад Мишка кинулся доказывать что-то про величие музыкального воображения, Инночка рассмеялась, а Виктор Борисович запомнил.
С этого момента, если семья корила профессора за то, что он купил кефир вместо сыра, он отвечал: «У вас просто не хватает воображения». И Инночка в ответ лепила красивое решение для семейного завтрака на основе своих знаний со смекалкой. Или со сметанкой – что профессор принесет, из того и готовит. Профессор тоже не капризен – ест, что дают, и думает о своих интегралах. А обжора Мишка научился у моей мамы готовить и, если не лень, печет себе плюшки сам – большой уже.
Даже очень большой – с тех пор прошло много лет.
Я давно бросила математику в пользу журналистики и литературы, плавно перейдя из окружения Виктора Борисовича в Инночкин круг – и смирившись с шуточками насчет недостатка математического воображения. Мишка живет в Москве и выступает на лучших сценах страны и мира. Перец и Робертино вместе с половиной профессорской родни уехали в Штаты и шлют открытки к Рождеству. А вот Инночка с профессором остались в России. Они оба на пенсии, но по-прежнему работают – она переводит, он двигает науку.
И Эстония вроде бы осталась на той же территории, там те же леса, то же море и такие же белоголовые детки бегают по деревням. Только теперь все это – отдельное государство. Говорят, нас принимают там как туристов из соседней страны, приносящих казне доход – и никаких проблем. Только вот за горячее время Перестройки московская и питерская интеллигенция отвыкла туда ездить. И сейчас я все вспоминаю свое эстонское детство и думаю – стоит ли входить в это море дважды?
Наверное, самое красивое решение моих волнений – оставить все в памяти, как есть. И жить дальше в том мире, который дружелюбный Бог предлагает моему вниманию. Я с детства представляла Его ученым-физиком с римским профилем Виктора Борисовича – и, пожалуй, эту картинку в своей голове я менять не хочу.
– Посмотрим, посмотрим... М-м-м-м, да, интересно...
Виктор Борисович, знаменитый физик, профессор одного из лучших вузов страны, летом с семьей отдыхал в Эстонии. Деревенька стояла на территории Лахемааского природного заповедника, лицом к Балтийскому морю. Черника, грибы, косули и зайцы водились в ее округе в не мерянных количествах. Моя мама вывозила меня туда ежегодно лет с семи, так что к восьмому классу я отлично знала профессора.
За годы, что мы там отдыхали, в деревеньке сформировалась более-менее постоянное общество из московской и питерской интеллигенции. Место было красивое и чистое, эстонцы – в меру холодные и все на велосипедах, а жилье хорошее и приемлемое по цене. В магазине всегда были вкусные прибалтийские молочные продукты, дивный хлеб под удивительным названием «Сепик», овощи и прочая полезная еда. На велосипеде можно было доехать куда угодно, кроме погранзаставы – там стояли российские войска, и раз в год сменялся начальник, потому что ежегодно по какому-то волшебному стечению обстоятельств именно в этом месте кто-то смекалистый уплывал в Финляндию контрабандой.
Профессор никуда плыть не собирался, он учил всех желающих играть в бадминтон и решать задачки по физике и математике. Если он видел достойную задачку, то отдавался ей целиком. То есть с момента встречи он думал о ней постоянно, днем и ночью, пока она не решалась. За время работы в вузе он решил столько задачек, что стал соавтором одного из самых известных вступительных решебников по математике и настоящим «Щелкунчиком» своего дела. А, кроме того, он и на шестом десятке был интересный мужчина, поэтому на лекциях, говорят, выбирал в зале какую-нибудь девушку, которая аккуратно вела записи, и просил ее напоминать ему номера формул и параграфов. И говорил млеющей от счастья студентке: «Вы будете моей параграфиней».
И вот по окончании восьмого класса математической школы мой учитель математики дал классу на лето десяток задач, каждая из которых тянула на маленькую диссертацию. И отправил отдыхать. Я нашла по разным книжкам какие-то ходы ко всем заданиям, кроме одного, и именно этот орешек повезла Виктору Борисовичу в подарок. И вот теперь его жена Инна Бернштейн с безнадежным выражением на хорошеньком лице смотрит, как Витюша читает текст, который лишит ее вменяемого мужа на неопределенное время. Профессор будет приносить из магазина кефир вместо сыра, а с рынка – картошку вместо яблок, он станет надевать разноцветные носки, терять кошельки и на простой вопрос вроде «как вам сегодня на пляже?» отвечать выдержками из физических формул. Он будет решать задачку – это неизбежно.
Инночка покорилась судьбе. Ее первый ее муж был богемным сыном известного писателя и отличался большими странностями, так что она ушла от него к профессору, уже имея за спиной большую школу жизни. К чудачествам ей не привыкать. Сама она была довольно хорошим переводчиком, знакомым с творческими подъемами и вдохновением. Но все-таки не до такой степени, чтобы перепутать баню с туалетом и приехать на пляж без полотенца и купальных трусов. А профессор мог. С того момента, как ему попадалась достойная задачка, он мог и не такое. У него, кстати, было неплохое ассоциативное мышление. Говорят, объясняя на лекции по рядам, как запомнить число, представляющее собой квадратный корень из 2, он говорил студентам: «Всё просто: сопоставим каждой цифре слово из этого количества букв и получим, например: «я, Лида, я дура, да, я вся сошла с ума…» Что и означает 1,4142135…»
Ища решение заковыристой задачки, Виктор Борисович не ходил с блокнотом и ручкой, он все держал в голове. Он был ходячий компьютер. Процессор профессора был загружен в диапазоне от десяти до девяноста процентов – в зависимости от интенсивности творческого горения. Варка идей была непредсказуема, как любой творческий процесс, поэтому могло случиться, что вот только что Виктор Борисович совершенно вменяемо шел в кафе обедать – и вдруг переставал слышать собеседника, отвечал о чем-то своем, съедал салат соседа и выходил, оставив кошелек на столе. В общем, обычно он всюду гулял с Инночкой, и за дружественный интерфейс семьи отвечала она.
При этом профессор вовсе не был сумасшедшим – он обладал интеллектом, позволяющим и на десяти процентах вести осмысленный разговор о грибах, погоде и нашумевшем романе в последнем «Новом мире» – и даже делать что-то по хозяйству. Больше всего он включался в реальность на бадминтонной площадке – Виктор Борисович был азартен, ненавидел проигрывать, а если проигрывал, порою рвал рубашку, метал ракетку в угол и жульничал, как ребенок. Мы быстро привыкли к тому, что несколько раз за партию он поднимал воланчик, упавший на поле, перекидывал его за границу площадки и долго спорил с игроками и наблюдателями о том, что все так и было.
Обычно удавалось воззвать к совести окружающих и восстановить справедливость, но однажды профессор нас потряс, и мы по достоинству оценили его жульничество: воланчику чуть-чуть не доставало сил, чтобы перелететь на сторону противника, Виктор Борисович подбежал и, быстро-быстро тряся ракеткой, сделал воланчику поддув. Тот благополучно приземлился на нужной стороне! Мы пришли в восторг и зачли этот пируэт в пользу профессора. Говорят, что на занятиях в физтехе Виктор Борисович тоже был горяч: как-то рассказывал, что в физике все функции непрерывны и всюду дифференцируемы, потом поглядел на доску, где была записана некая кривая и сказал: «А это не функция, а…» — он поводил в воздухе рукой в поисках слова и выкрикнул: «А патология какая-то!». Его так возмутила нарисованная на доске «патологию», что профессор ударил по ней кулаком с такой силой, что с доски посыпался мел. А однажды Виктор Борисович так расстроился из-за ответа студента на экзамене, что… подбежал к стоявшему на сцене роялю, сел, сыграл что-то гневное и только отреагировав свое возмущение, смог вернулся к столу.
Когда он взялся учить меня бадминтону, то однажды себя переоценил, и вышел напару против умелой и сыгранной пары: сына глобально известного математика Никиты Арнольда, двухметрового харизматичного физтеха со зверским смэшем и, кажется, кмс по бадминтону, и какой-то крутой барышни, которая брала из-под сетки все, что туда летело. Мы стали стремительно продувать партию. Виктор Борисович играл на задней линии, а я под сеткой – это обычный расклад ролей: профессионал мог отбивать почти все, а новичок – хотя бы то, что летело низенько. Счет быстро полз вверх в пользу противников, профессор стал кричать «я!» на каждый удар в надежде отбиться за двоих. Я припадала к земле, он метался, я жалась к сетке. Противники надавили – и в момент, когда им до победы остался один балл, воланчик полетел прямо на меня. Профессор крикнул «я!», я начала было отлетать в сторону, и тут его деревянная ракетка со всей силы обрушилась мне на голову. Слава Богу, что удар пришелся по касательной (я заранее шарахалась от приближения грозного партнера).
Виктор Борисович промахнулся, партия закончилась. Он расстроился, пошел с площадки, размахивая руками, и даже не заметил, что чуть меня не пришиб, поскольку был полностью захвачен отчаяньем проигрыша. Это не значило, что он плохо относился ко мне или был эгоистом. Просто проигранная партия была чем-то вроде навсегда не решенной задачи. Зная его характер, профессора можно было понять – он расстроился, что ему не хватило смекалки за себя и меня. И все-таки под сеткой я с тех пор не играла, только по квадратам – на паритетных началах. И никаких темпераментных игроков сзади – своя голова дороже.
При всех своих странностях Виктор Борисович нежно любил свою семью. Точнее, семьи – Инночка была его второй женой, а первая с новым мужем иногда приезжала в гости. Профессор любил рассказывать о своей родне. Обладая энциклопедической памятью, на рядовой вопрос о том, придет ли Инна на пляж, он начинал подробно рассказывать, что придет не только она, но и ее сын Роберт от первого брака, затем к нему присоединится бывшая жена самого Бориса Михайловича Милица, которую мы звали, конечно, милицией, и его собственный сын от первого брака со смешным именем Перец, полученным в честь какого-то прадеда по материнской линии, а также его общий с Инночкой сын Миша. Виктор Борисович обожал неспешные беседы собравшейся вместе обширной родни, и всех называл по полным именам и фамилиям, от чего я вечно терялась: все фамилии были разные, потому что, вступая в брак, эти люди не брали фамилии супругов – у каждого были именитые предки, и фамильная гордость не позволяла изменять старому имени в пользу нового, пусть и не менее звучного. Зато мы с профессорским Мишкой оказались погодками, сдружились и с тех пор звали бедного Переца Перцем, а Роберта Робертино – так я хотя бы могла их запомнить.
Для Мишки общение с обширной родней имело занятные последствия. Первая жена профессора была дочерью известного музыканта Генриха Нейгауза. Она никогда не играла ни на чем сама, но когда Мишаня в малолетстве начал распознавать какие-то мелодии из телевизора, повела его к учителю. У мальчика оказался талант, неведомо как перешедший от неродного дедушки-музыканта, и когда его в следующий раз лет в шесть повели к следующему по рангу учителю, на вопрос, что он может сыграть, он ответил: «Все!». Так что к моменту нашего знакомства в подростковом возрасте Мишка был вундеркинд, имел фигуру в форме груши и все лето шмякал фуги и кантаты на раздолбанном рояле в клубе. Робертино сдружился с Перцем на почве сурового характера: они строили предков и их новых супругов, отказывались купаться и мрачно беседовали в стороне. Мишку, который унаследовал способность Виктора Борисовича к выпаданию из реальности, они временами журили, но обычно не трогали.
Зато Мишку трогала я – как главного товарища по играм. В детстве помню обычную картину: мы едем наперегонки, не можем поделить дорожку в лесу, кто-то кого-то сбивает, и через минуту мы уже тузим друг друга в придорожном песке. Оба были темпераментны, но отходчивы, так что отношения от драк практически не портились. Каким-то чудом даже один и тот же велосипед у меня много лет был на ходу, хотя толстяк Мишка и все время падал на него и сворачивал колеса в восьмерку.
Мишка считался в семье «инфант террибль», так что Инночку и Виктора Борисовича наши с ним потасовки не смущали, а когда я пошла в математическую школу, то все нерешенные задачки по физике и математике спокойно несла профессору. Мишка тоже в накладе не остался, и на спор со мной он обжирался пирогами моей матери, когда в лесу шла черника. Пирогов было много, и обычно я выигрывала, несмотря на то, чтоб по размеру была в полтора раза меньше Мишки. Но съесть могла больше . Зато я «пасла» профессора, когда мы ехали за чем-нибудь в соседний поселок на велосипедах, а Инночка ждала нас дома, выдав мужу список покупок. С сопровождением профессор возвращался с продуктами по списку и вовремя, а один мог застрять в малиннике и привезти домой сквашенный на жаре кефир и рассказ о том, какие физические законы он обнаружил в поведении продавщицы.
Со временем я, как и все, привыкла к странностям Виктора Борисовича и считала его милым, но не способным к реальной жизни чудаком. И в тот год, когда я загрузила его на все лето зубодробительной задачкой, в благодарность взяла с собой собирать чернику на свои заветные поля. В те времена дело шло к Перестройке, в Эстонии стало назревать национальное движение, и эстонцы вспомнили, что были присоединены к Союзу насильно. На улице в поселке можно было услышать вслед слово «захватчик», а бадминтонную площадку местные детки пару раз залили тухлой простоквашей. В общем, все это было неопасно, но неприятно.
И вот мы засели в черничник, я занялась ягодами и вдруг услышала крик профессора: «Ложись!» Обернулась и увидела: Виктор Борисович с хитрым, но напряженным выражением лица залег в ложбинке, глядя в ту сторону, где на тропинке вдалеке между сосен двигаются эстонцы – оттуда были чуть слышны обрывки прибалтийской речи. Я рассмеялась тому, что профессор шалил, и спросила, откуда это у него такие военные замашки. «Кто не окопался, тот погиб», – полусерьезно ответил он мне. «Вы воевали?» – удивилась я. «Конечно!» – был ответ. Оказалось, что моложавый и спортивный ныне профессор Великую Отечественную застал лет в шестнадцать, прошел ее всю, проявляя храбрость и смекалку на полях сражений и в итоге от врагов отделался разовым легким ранением за всю войну. Тут я сообразила, что в бадминтон он меня учил играть, уже перевалив за пятьдесят лет. Сопоставила все это и прониклась серьезным уважением к профессору и в тот раз даже собрала чернику и за себя, и за него. А через много лет в Интернете прочла, что когда он ходил в разведку, то в темноте хулиганил: перекрикивался с солдатами противника по-немецки – мол, что стреляете по своим, - и те в ответ замолкали, пропуская советских разведчиков с задания. В общем, профессор был реально крут.
А с задачкой моей к концу лета у него случился прорыв. Сияющий Виктор Борисович пришел ко мне и сказал: «Ну, что же, я нашел тебе три решения. Первое сложное и требует высшей математики, которую ты не знаешь. Второе – длинное, оно вполне решается известными тебе средствами и от тебя его, скорее всего, и ждут. А третье решение – красивое, оно требует тех же знаний со смекалкой. Вот его-то я тебе и расскажу». И вылепил на моих глазах красивое решение, как кувшин из глины, ловко вертя его на круге моих школярских знаний.
Много лет спустя в Греции я увидела мастера, который точно так же превращал реальный кусок глины в кувшин на совершенно реальном вертящемся круге. Мне нравится глина – ее здорово мять руками. Мастер брал кусок, клал на круг и... священнодействовал. Вокруг стояла масса других посудин – кувшины, вазы, скульптуры, какие-то предметы непонятного мне назначения – и экскурсанты, которые проходили мимо гончара толпами каждый день, увозили плоды его волшебства в разные концы света.
Думаю, он различал нас, почти как куски глины на своем станке: вот деловые японцы, обвешанные техникой, вот любопытные русские, вот шумные итальянцы, вот медлительные скандинавы. Вот черные прошли, белые пришли, а желтые на подходе. Греческое солнце, горы и глина на круге – это мир и реальность, а туристы – как ручей, текущий по каменистому ущелью: мгновение – и он их больше никогда не увидит.
Когда я подошла, мастер как раз крутанул круг и стал колдовать над глиной – вверх, внутрь, здесь поуже, там пошире, затем в медленном кружении посадил дырочки тут и волны там, остановил круг – приделал ручку, добавил закорючку – и шедевр готов. Туристы захлопали в ладоши, гончар улыбнулся, и мы повалили в зал, где стояли уже обожженные и раскрашенные игрушки, иконки, дудки, кувшины и чашки. Я обошла все один раз, потом другой. И не стала ничего покупать. Говорят, на востоке покупатель может купить у художника не только шедевр, но и – за отдельную плату – право увидеть процесс его создания. Я в тот раз купила процесс.
Как гончар, Виктор Борисович, якобы не замечавший реальности, в то давнее лето слепил на моих глазах свое красивое решение со смекалкой, близкой к волшебству. Под впечатлением от этого я тем же вечером пела профессору дифирамбы на Инночкиной кухне, и даже втолковывала Мишке логику гениальных математических ходов. Гуманитарная семья профессора поняла идею в общих чертах и заявила, что в поэзии красоты и логики больше.
Их логику мы с профессором сразу отмели, и тут я вспомнила историю: «От знаменитого математика Колмогорова аспирант как-то ушел в поэты, так профессор на это сказал: мне всегда казалось, что для математики у него недостаточно воображения». В ответ на этот выпад Мишка кинулся доказывать что-то про величие музыкального воображения, Инночка рассмеялась, а Виктор Борисович запомнил.
С этого момента, если семья корила профессора за то, что он купил кефир вместо сыра, он отвечал: «У вас просто не хватает воображения». И Инночка в ответ лепила красивое решение для семейного завтрака на основе своих знаний со смекалкой. Или со сметанкой – что профессор принесет, из того и готовит. Профессор тоже не капризен – ест, что дают, и думает о своих интегралах. А обжора Мишка научился у моей мамы готовить и, если не лень, печет себе плюшки сам – большой уже.
Даже очень большой – с тех пор прошло много лет.
Я давно бросила математику в пользу журналистики и литературы, плавно перейдя из окружения Виктора Борисовича в Инночкин круг – и смирившись с шуточками насчет недостатка математического воображения. Мишка живет в Москве и выступает на лучших сценах страны и мира. Перец и Робертино вместе с половиной профессорской родни уехали в Штаты и шлют открытки к Рождеству. А вот Инночка с профессором остались в России. Они оба на пенсии, но по-прежнему работают – она переводит, он двигает науку.
И Эстония вроде бы осталась на той же территории, там те же леса, то же море и такие же белоголовые детки бегают по деревням. Только теперь все это – отдельное государство. Говорят, нас принимают там как туристов из соседней страны, приносящих казне доход – и никаких проблем. Только вот за горячее время Перестройки московская и питерская интеллигенция отвыкла туда ездить. И сейчас я все вспоминаю свое эстонское детство и думаю – стоит ли входить в это море дважды?
Наверное, самое красивое решение моих волнений – оставить все в памяти, как есть. И жить дальше в том мире, который дружелюбный Бог предлагает моему вниманию. Я с детства представляла Его ученым-физиком с римским профилем Виктора Борисовича – и, пожалуй, эту картинку в своей голове я менять не хочу.
