Владимир
Адольфович Бендингер

(1924-2012) художник-график. Член Союза художников СССР.
В 1948-1953 годах обучался в Ленинградском художественно-педагогическом училище. Учился у В.М. Судакова. Г.А. Шаха. Печатные техники - линогравюра, ксилография. Работал в издательстве как художник книги. Далее занимался гравюрой. Участвовал в выставках с 1948 года. Первая выставка состоялась в Южной Германии, в небольшом городке недалеко от Франкфурта. Член ЛССХ с 1974 года. Более 30 лет проработал в Лениздате. Являлся автором иллюстраций к книгам "Повесть о настоящем человеке", "Вечера на хуторе близ Диканьки", и многим другим произведениям.
В маленьком, милом, уютном городке, растянувшемся по левому берегу могучего Енисея и окруженного холмами, я и родился в немецкой семье 14 апреля 1924 года. Год знаменательный, если кто еще что-то помнит. Родился я в Слободке на одной из горушек, и Слободка эта называлась “Николаевкой”. В этой Слободке я и прожил всё время до отъезда, не считая первых пяти-шести лет, когда я жил то у бабушки с дедушкой, то дома. Мой дед, Бендингер Иосиф-Адам приехал в Россию и именно в Сибирь (за это давали подъемные) в 1900 году, как мне кажется не без влияния брата, который уже порядочно жил в Петербурге и занимал приличное место управляющего “Резиновой мануфактурой”. Но мой дед предпочитал самостоятельность и поехал в Сибирь. К тому же он имел многочисленную семью: семь мальчиков и две девочки. Вероятно, он не исключал возможности земледелия (призывали именно с этой целью). Но дед мой был столяр высочайшей квалификации и он сразу, же занялся работой, благо заказы превышали его возможности. Затем он построил себе дом по типу “немецкого” фахферха, и тут же столярную мастерскую и жизнь потекла. Мой отец - Бендингер Адольф-Иосиф, вскоре после женитьбы уехал в Петербург. Он был токарь высокого разряда и работал в “Арсенале”. После долгого ожидания и, наконец, рождения первого ребенка (моего старшего брата), безумной стрельбе на улицах они уехали, обратно. Моя мать - Натали Калинник, немецкого происхождения, но родившаяся в России. Язык знала плохо и всю жизнь боялась произнести немецкое слово и отцу не позволяла говорить с нами. Вероятно, она чувствовала больше, чем мы все… Но вернёмся в маленький городок, который, кстати, называется Красноярск. Казаки три с лишним сотни лет назад называли его “Красный яр” по обнажившимся розоватым ярам. Это был красивый маленький городок, по которому очень приятно гулялось, что и делали жители постоянно. Одна улица, которая называлась “Большой “ тянулась через весь город, с начала до конца и помещала в себе все, что только надо было горожанам. К вечеру суета прекращалась, и люди только гуляли. И было на что посмотреть – в самом центре возвышался Кафедральный собор. Конечно, он красовался не долго, участь его уже давно была предрешена и перед войной его подорвали. Другой примечательностью был простенький бульварчик напротив собора – кусочек улочки, обсаженной деревцами. Любимое место для гуляющей молодежи. В этом городке было множество замечательных мест. Даже пройти по улочке, какой-нибудь, было большое удовольствие. Дома, конечно, были деревянные, но так красиво сработанные, что сразу обнаруживалась рука большого мастера. Окна были обязательно большие, высокие со ставнями, усыпанными резьбой, как и сами окна. На окнах цветы и красивые шторы. В тёплую погоду при приоткрытой створке штора иногда вздувалась и трепетала и вдруг …звуки музыки! Это потрясало до глубины души. И я, подросший, бродил по этим улочкам. Легко представить, что происходило в моей душе. О Енисее уж и говорить нечего. Там был сплошной восторг. И мы с братом, старшим меня на два года, ходили на пристань довольно часто, хотя это был и не близкий путь. В таком очаровании я и рос. В 1992 году дед помог отцу построить маленький домик по своему методу и в конце года мы переехали в собственный дом. Всё это в той же Слободке. Необходимо упомянуть – в городе было много национальностей и больше, как мне кажется поляков. Потом немцев, австрийцев, чехов, венгров. Очень, много было китайцев, что занимались огородничеством и на базаре они были почти единственными, кто продавал овощи. Хорошие были овощи. Присутствие этих людей заметно сказывались в жизни города. В городе был построен даже костел. В этом костеле мой отец играл когда-то на фисгармонии и получал 25 руб. в год. Приближались мои школьные годы. Наступил сентябрь и мои уличные друзья пошли в школу, которая была почти рядом. Мне же не было позволено ходить в школу. Когда же я выплакал матери своё горе, она мне сказала, что только в будущем апреле мне будет тот год, когда меня примут в школу. Что тут скажешь? И я стал ходить к школьному забору и смотреть, что там происходит. Недели через две мать взяла меня за руку, и мы пошли с ней в школу прямо к директору. Директор был замечательный, ещё из старой школы и немедля сказал, что я спокойно могу ходить в школу. Вот такая история. Моя первая учительница тоже была очень хорошая, даже внешне. И я начал свой первый класс. Пока ещё были тёплые дни учительница водила нас в ближайшие берёзовые рощи, где мы играли и наслаждались осенью. Какое это было чудо! К счастью лес от нас был не очень далеко, и мы с раннего детства посещали его довольно часто. У меня рано появились цветные карандаши, были и краски на картонках, но я больше чиркал карандашами. Однако подсказать мне что-нибудь было некому. Но вот в школе мы стали читать “Сказку о золотой рыбке” и учительница попросила нас нарисовать к ней наши впечатления или мысли. Это была, конечно, очень трудная, и не очень понятная для нас всех задача. Но каким-то образом мы справились. Не все конечно. В это время я сидел с мальчиком, который умел рисовать и я приложил все усилия, чтобы не ударить лицом в грязь. И как это не странно мне удалось сделать бушующее море и старичка с золотой рыбкой. Даже был отмечен учительницей. Но главное для меня - я понял, что всё это не так просто и мало в моих каракулях достоинств. Надо трудиться и трудится. Но вот начался голод. Это произошло не вдруг. Уже давно я замечал, как беженцы с Украины ходили по домам с просьбой о подаянии. Мать их часто поила, кормила, если у нас было хоть что-то. Однако и Сибирь обнищала - богатейший край. Отец завербовался в тайгу. И ранней весной, как только открылась навигация мы поехали. В Енисейске нам дали илимку и мы проплыли вниз до устья Пита. Собралось довольно приличное общество, в котором преобладали женщины. Мужчин было маловато. И когда мы добрались до устья Пита, выяснилось что по Питу илимку нужно тащить против течения. Высадились все, кто мог ходить, и все мужчины впряглись, чтобы тащить илимку с приличным всё-таки грузом. Должен был быть и рулевой. Это было серьёзное предприятие и шло очень медленно. Берега были то гористые, то пологие и каждый раз надо было переплывать на другой берег. Да и Пит был, не благодушный часто встречались и пороги и шквары. Уже перед самым прибытием в посёлок, нам повстречались илимщики с лошадьми, которые плыли в Енисейск за грузом. Увидав наше плачевное состояние, они остановились, впрягли в илимку лошадей, посадили почти всех и поставили своего рулевого, и мы быстро доехали до нашего Пита, беспрестанно благодаря добрым людям. Это путешествие осталось во мне на всю жизнь. Всё было очень интересно и ново для меня. Моё сознание, моя душа зрели с каждым днём. Мы пожили зиму, но к весне отцу стало нездоровиться и врачи нашли у него цингу. Посоветовали уезжать. Отец договорился с обозниками и уже ранней весной мы погрузились теперь уже на сани и поехали в Тасеево. Это был их обоз. Всю дорогу лежать в санях было скучно и холодно. Мы чаще бежали рядом. Иногда светило уже весеннее солнышко и взбадривало нас.C Тасеево на грузовике мы поехали до Канска, а оттуда на поезде в Красноярск. Весна была уже в разгаре. И голод мы пережили. В этом посёлке, как в прочих и других местах тайги, как я увидел позже, все дети, достаточно подросшие, трудились как взрослые. Что нам с братом очень импонировало. Мы всегда старались что-нибудь делать по дому. Даже полы мыли,когда оставались одни. А тут мы с приходом зимы стали заготавливать дрова раз в неделю. Отец нам помог смастерить большие сани. Наша землянка стола на берегу Пита, а напротив была - гористая тайга, где было много сухих деревьев. Мы пилили эти деревья, распиливали на большие чурки, чтобы помещались в санки, а потом все скатывали по обрывистой скале. Потом скатывались сами, грузили чурки на сани и везли домой. Это было недалеко. Дома на берегу распиливали на соответствующие для печки чурки и кололи на дрова. И были очень довольны, что можем помочь отцу. А для нас это была просто игра, и мы крепли с каждым разом. Это была мелочь против того, что делали местные, соседские дети. И вот мы опять в своей Слободке и в своём доме. С воодушевлением я взялся за свои карандаши и краски. Но теперь я был другим человеком, я много видел, многое понимал совсем иначе, чем раньше, т.е. я продолжал расти и физически и духовно, ничего не проходило мимо. Всё вокруг меня я видел чётко и ясно. Время шло, и вот наступил трагический 1933 год. Германия стала фашистской. Все немцы в городке очень переживали этот зловещий факт. И говоря Германии больше нет, понимали, что их ждёт горькая участь. Так оно и случилось. Многие ничего в этом не видели. Многим даже очень нравиться жить и ничего вокруг не видеть. Мир им и покой… Однако моя задача - биография. К этому времени я уже стал много и чаще рисовать и карандашами и красками. У нас откуда-то появились два три экземпляра старинной “Школа рисования”, которые я перечитывал. Обратил внимания на меня и отец. Но все попытки пристроить меня куда-нибудь в кружок рисования оказались бесплодны. Не было таких кружков. Он нашел немца художника-самоучку, мы были у него, видели его картины и особенно мне понравившееся наборы красок масляных. К сожалению, он мало мог мне чем-нибудь помочь, и к тому же он вдруг исчез. Совершенно одинокий и ничего, кроме красок не знающий человек. Это было очень грустное событие. Вскоре они стали повторяться чаще. Отец к этому времени стал проявлять больше внимания к рисованию. Беседовал со мной и иногда намекал, что был бы доволен, ясли бы я избрал стезю художника. У меня появились масляные краски и многое другое. Однажды он снял со стены давно висевшую у нас довольно приличную картину с рамой. Дал мне маленькую репродукцию Васнецова В. “Витязь на распутье”. И попросил изобразить её на картине снятой со стены. Мне было, конечно, жаль. Хотелось написать “Витязя”,- и исполнить просьбу отца, которого мы очень любили с братом. Это была первая моя большая работа, и я трудился основательно и достаточно долго. Отец, естественно, видел вес процесс, но ничего не говорил, лишь изредка похлопывал по плечу. Но вот всё было закончено: отец снова вставил её в рамку и повесил на самое видное в доме место. Но уже горизонтально. Затем он показывал всем, вновь приходящим и рассказывал, как хорошо всё сделано и с каким трудом. Конечно, всё это не так просто, как кажется, только труд приносит успех. Вместе с тем мне было очень приятно сознавать, что отец нашёл что-то во мне. Пожалуй, это было счастье для малыша. Отец наш был очень скромный человек, несмотря на все свои заслуги. Он разбирался в очень многих вещах, и делать мог очень многое, по тому и работы у него всегда было много. Нас, ребятишек он всегда видел, но говорил c нами мало по необходимости. И был с нами всегда ласков. Мы же с братом любили его бесконечно и старались походить на него. И вот однажды придя из школы, домой, я застал в слезах мать и брата… Отец не пришёл с ночной смены. Через некоторое время мать получила извещение – отец арестован по 58 статье на десять лет без права переписки. А мы становились “Врагами народа”. “Без права переписки” означало расстрел. Все это уже хорошо знали, шёл 1938 год. Нет нужды отсчитывать наше состояние. Это нужно пережить. На бедную мать ложились все заботы о нас, двух уже больших ребят. В школе мы с братом считались одними из лучших учеников и вдруг – “враги народа”. Я не мог этого понять, и мне было стыдно ходить в школу. Старался быть не заметным. Летом из тайги приехали наши дядя и тётя, которые хотели нас забрать нас к себе, чтобы облегчить заботы матери. Мать же не хотела оставаться одна, и жребий пал на меня. И мы поехали. Мой дядя был хороший музыкант, “сын полка”. В этом посёлке он организовал духовой оркестр и их наградили, как раз этим летом путёвкой в дом отдыха на дом Пит. Это было невероятно. Я оказался, по-моему, в самом лучшем положении. Покинул школу, где я был всегда примерным учеником, мне не надо было теперь смотреть всем друзьям и учителям в глаза, горя стыдом и не зная вины за собой. Это тяжкое состояние постепенно прошло. Для мальчишки это было слишком. И вот мы приехали в посёлок. Тогда он назывался, по-моему, Центральным. Теперь Южно-Енисейский. Не в этом дело. Это очень старый посёлок и когда-то назывался совсем по-другому. Дядя сразу же познакомил меня со всеми музыкантами, и они приняли меня замечательно, душевно и так были со мной, пока я жил у дяди. А вскоре мы отправились в “дом отдыха” в Пите. Мы шли, с маршем дядя велел принести мне тарелки, и весь посёлок провожал нас. И так мы шли всю дорогу это не много не более ста километров. Играя на всех остановках и ночёвках. И все встречали нас с радостью. По желанию моего доброго дяди, о чем он сообщил мне заранее, я стал барабанщиком и вскоре прославился на весь посёлок. В доме отдыха мы тоже играли каждый вечер в павильончике на крутом берегу Пита танцы. На прощанье дядя сделал концерт с декламациями. Дядя читал лекции о музыке и много ещё чего. Даже ездили в Пит и там играли по какому-то поводу. Пит за эти пять-шесть лет, что мы там были, изменился совершенно. Всё кругом было застроено и перестроено. От старого не осталось ничего. Пока мы жили в доме отдыха, для всех отдыхающих был огромный восторг. Такое бывает очень редко. В обратный путь мы ехали на телегах, но мало кому хотелось ехать, все опять шли пешком. Погода была хорошая. Даже купались в жгуче-холодных, прозрачных таёжных речках. И вот мы снова на прииск, как когда-то давно назывались эти посёлки. Поскольку это был очень старый посёлок, он был довольно прилично застроен, а примечательным был в нём не большой, не давно построенный клуб. В нём был зрительный зал, сцена, фойе, артистическая и музыкальная комнаты. Там же жил и директор, с которым дядя, немедля познакомил меня и сказал ему, что я, между прочим, художник. Директор сразу же попросил меня сделать в фойе картину. Дал мне приличного размера холст на подрамке, репродукцию, и я приступил к работе. Это был берег моря. К осени она уже висела в фойе. Мой умный и добрый дядя старался сделать всё, чтобы я забыл этот тяжкий для меня год. У меня не было времени задумываться. Начались опять репетиции, иногда прямо на улице, а к вечеру мы нередко проигрывали многое из старых вальсов, фольклоров и проникавшему в Россию танго. Весь посёлок любил наш оркестр. Осенью я пошёл в школу. Репетиции были каждый день по вечерам. Времени было мало, едва успевал сделать уроки. Потом дядя решил создать струнный оркестр. Инструменты для этого были. Мне досталась домра - Николо. К тому времени я уже играл немного на балалайке (самый первый мой инструмент), на гитаре и мандолине. Дядя мой был очень разборчив в музыке, мы играли очень хорошие вещи и концерты публика очень любила. Мы занимали всю сцену, зрительный зал всегда был переполнен и взрывался чаще бурными аплодисментами. Здесь нет ничего удивительного. В такой глухой стороне, где даже не было радио, любые встречи с искусством были дороги. И счастье что были люди, не жалеющие своих сил, чтобы доставить хоть немного радости жителям таких глухих мест. И только искусство делает человека человеком. И именно настоящее искусство то, что трогает человеку душу. Но уже поздно говорить об этом. И вот совершенно незаметно прошла зима, начались экзамены и я окончил среднюю школу. Стал взрослым человеком, но ничего не понимал, что будет дальше. К концу лета приехал мой брат и сказал, что я должен поехать домой к матери, а он останется у дяди. Вот тут я понял, что весёлая и лёгкая жизнь моя закончилась. Но поехал с радостью увидеть маму, по ней я скучал всегда. Поехал на грузовике как все, а брат мой провожал меня, на велосипеде пока мог. Доехав до Анкары, где была пристань “Мотыгино”, а затем по Анкаре до стрелки “устья Анкары” и дальше по Енисею. Поездка была не сложной, но на стрелке не оказалось парохода и пришлось дня три- четыре ждать. Пароход прибыл, сели и поплыли в Красноярск. Пока было светло, невозможно было уйти с палубы - так красив Енисей. И я стоял до темноты. Это была первая моя самостоятельная поездка. Наконец дня через два, наверное, к вечеру пароход причалил к пристани Красноярска. Сошли, распрощались с попутчиком и поплелись домой. У меня был небольшой фанерный чемоданчик, куда мне сложили всё моё имущество. А снаружи я привязал палитру, что привлекало всеобщее внимание. Но мало кто знал что такое палитра. Солнце уже почти село, когда я подходил к своей калитке, стараясь представить, как меня встретит мама. Только вошёл, из сеней вышла мама, я побежал, не добежав двух шагов, упал на колени и мы расплакались. Ели поднялись и вошли в дом. Началась совсем другая жизнь. Год прошёл, мне исполнилось пятнадцать лет. Многое во мне изменилось. Пробовал ходить в восьмой класс, кругом были опять мои друзья, и мне надо было смотреть опять им в глаза. А дома я был нахлебником, видел, как бьётся моя мать, а что же я …Мать решила отправить меня на курсы счетоводов, хотя это было очень дорого. Весной с успехом закончил, получил свидетельство, и можно было искать работу. Но мне ещё нужно было получить паспорт. Но когда мы пришли в милицию в паспорте уже готовились написать мою национальность “немец”. Мать со слезами стала объяснять какой же я немец если она мать родилась и выросла в России, а я родился и вырос в Красноярске. C неохотой, и зная, что это мало что значит они написали мне национальность “русский”. Теперь можно было идти искать работу. Пошёл, конечно же, как мне было стыдно ходить по канторам и просить милостыни. Смотрел объявления, записывал адреса и ходил почти каждый день, если находил новые объявления. Приходил, стоял, ждал, когда освободятся. Показывал своё отличное свидетельство, но мне всегда говорили “нет“ или “уже нашли”. И чёрт знает что ещё. Ничего, ничего не понимал, думал, может, выгляжу мальчишкой. Проходил всё лето и всё напрасно. И уже осенью на исходе моего терпения зашёл в какую-то контору и увидел нашего преподавателя с курсов. Рассказал ему про свои мытарства, и он утешил меня, сказал, что меня возьмёт на работу. Но это кантора аннулировалась, нужно было помочь привести бумаги в порядок. Не менее месяца мы провозились, а потом он послал меня к своему брату, работавшему в Геологоразведочном тресте бухгалтером. Наконец я нашёл место работы. И этот человек был очень приятный и порядочный. Он работал в отделе капитального строительства, там он был инженером, бухгалтером и счетоводом. Он мне поручил, всю работу до баланса, что позволило мне на деле пройти курс бухгалтерии. Это было знаменательно и интересно. Но,наверное, через пол года меня взяли в главную бухгалтерию треста всё пропало. Сидел, писал, считал что это и к чему. И быстро скука меня одолела. Стал думать, как и куда оттуда смотаться. Узнал, что в городе есть художественная мастерская, где делают небольшие работы, в основном натюрморты на стекле. Окантовывают и продают. Не очень это меня устраивало, у меня был уже опытец в искусстве и работал всё свободное время. Но нужно было зарабатывать, и помогать матери. Мастерская просуществовала до войны. В июле её разогнали и начались опять поиски работы. И снова я проходил всё лето и всю осень. И опять случайно зашёл в контору, где работал мой добрый педагог с курсов Николай Александрович Лозицкий. В его конторе статистик был в отпуске, и он взял меня, а потом он познакомил меня с бухгалтером из пригородного совхоза и тот взял меня в свою контору. Он был из Киева и думаю, ему тоже нелегко было найти работу. Совхоз находился в километрах пятнадцати от города на месте бывшего монастыря. Все оставшееся монастырские постройки занимал Дом отдыха. Совхоз пользовался землёй. Его скупые постройки были за пределами монастыря. Туда я и приплёлся со своим небольшим чемоданчиком. Несколько дней может быть, пару недель я ночевал у бухгалтера, который беззастенчиво спаивал меня, разливая бутыль на два стакана. Любил очень выпить. Потом нашлась паршивенькая комната и попойки закончились, хотя пьянство продолжалось только стаканами я не пил. А в дальнейшем вообще перестал изображать собутыльника. Это была не жизнь, а вынужденное состояние безработного. Но ещё страшнейшая судьба ожидала моего бедного брата. Наступил его призывной год, и он получил повестку. Пришел ко мне попрощаться. Он вообще не был парнем рубахой, а тут он был печален. Нашёл чистую открытку и на ней написал – Помни и не забывай! Довольно долго мы сидели, и потом он пошёл домой. Больше я его не видел. Это была поздняя осень. А весной меня выгнали из совхоза как врага народа. Директор совхоза позвал меня и сказал, что бухгалтер требует, чтобы меня уволили. Директор был, человеком нормальным он хорошо ко мне относился, и ему было жаль меня, но иначе он поступить не мог. Это было тогда ясно. Опять начались поиски и конечно безуспешные. Уже в конце лета не помню, как это случилось, меня взяла заведующая нашей слободской поликлиники очень хороший врач терапевт Дора Леонтьевна. Только имя уже помню. Работа была не сложная. Врачи и сестры все женщины. Поликлиника была небольшая и обслуживала, всю нашу Слободу, была недалеко от нашего дома... С удовольствием принялся за работу в таком приятном коллективе. Но недолго мне удалось радоваться, если это можно так назвать в такое безумное житиё. К концу года я тяжело заболел, к счастью в хороших руках не говорю уже о самоотверженности моей дорогой матери. Как долго я валялся, они спасли меня. Описать, это невозможно можно только видеть. Кто видел тех уже нет, а потомкам это не интересно и не нужно. Всё течет, все изменяется. Нужно отдать должное замечательному врачу Доре Леонтьевне проявившей прозорливость и силу воли. Без преувеличения. Приятно было вернуться в такой приличный и скромный коллектив. Шёл третий год войны. Как-то проходил по нашей Слободе и ко мне подошёл парень, сказав, что был с моим братом и очень кратко мне изложил, что там было. Мы знали, только что брата нет. Он писал, матери письма и всегда просил что-нибудь. Кое-что и я читал, когда приходил из совхоза на выходные. Он писал, что все посылки от матери с едой они сейчас же съедали. Мать ему послала шерстяной шарф, он сделал из него портянки, ноги мёрзли в ботинках истасканных до предела. Больше мы нечего не знали. Оказалось всех строй-батовцев “врагов народа” посадили в товарные вагоны и отвезли на глухую станцию и высадили. Вероятно, было какое-то убогое помещение, где они могли спать. Был декабрь месяц. Затем им дали кирки и лопаты и заставили долбить мёрзлую землю. Для возможного строительства в будущем, которого у них не было. Ни еды достойной, ни одежды они мёрзли как мухи. По-моему мать получила извещение, что он умер от дизентерии. Парень сказал, что в живых почти никого не осталось. Но никаких подробностей не сообщил. Вот и я получил повестку военкомат. В моём билете давно стояло “не строевой”. Мне предложили посещать курсы шофёров. После двух посещений спросили, проходил ли я медицинскую комиссию? Я сказал что нет, не проходил. Послали обратно. Пошёл к врачам они меня осмотрели и сказали, что шофёром быть, не могу. Жду начальника. Приходит капитан и секретарь объясняет ему. Капитан зло смотрит на меня и спрашивает – Не хочешь быть шофёром? И говорит секретарю-В стройбат его! И я пошёл. Но время было уже другое. Тут были и фронтовики и сумасшедшие и довольно пожилые. Но опять товарные вагоны опять таёжная станция, где мы высадились и пошли в тайгу. И только когда дня через два-три мы вошли на Ману мы поняли что идём на лесосплав. Лесосплав – это очень тяжелая и серьёзная работа и кроме того надо хорошо знать технику этой работы без знаний там делать было нечего тем более стройбату. А после осмотра врача многим и подходить было нельзя. Лесосплав – это горы стволов деревьев по обоим берегам реки. Попробуй подойти к краю. Вскоре многих из нашего стройбата выгнали. Дали по буханке хлеба мы поплелись обратно в город. Когда мне дали военный билет я пошел в отдел кадров военного совхоза номер 703 и меня, наконец, взяли на работу. Два с лишним года я проработал на заводе. Но поскольку я был уже художник, а на заводе был свой художник, во все праздники он забирал меня к себе и мы вместе украшали завод. И уже в сорок шестом году я поступил во вновь образованное городское товарищество ”Художник”. Полгода спустя был принят в члены Союза Художников, в Красноярске ещё не было. Да и художников было маловато. Должен сказать ещё пару слов о своей матери. Я обязан ей не только тем, что она спасла меня в эти тяжелейшие голодные годы, я обязан ей всем, что обрёл в жизни. У неё я научился трудиться, что самое главное в жизни. Она была особенным человеком, о котором нужно сказать много или уж не говорить. Наша мастерская обретала известность и всё чаще поступали заказы. Работы было много копии конечно и портреты вождей как тогда было необходимо. Приходили и художники. В сорок седьмом году председатель сказал. - Прислали две путёвки в “Горячий ключ” под Краснодаром. Но никто ехать не хотел. Не хотел и я. Но когда я сообщил эту историю матери, она удивилась и сказала мне, почему не поехать и не посмотреть. Вот мысли настоящие. На следующий день я сказал председателю что поеду. Нашёлся и спутник. Ехать, конечно, было противно, но санаторий был приличный и собирались там только художники со всех концов России. Это было очень интересно, я был впервые в таком обществе. Все писали этюды, писал и я, но не мог долго избавиться от Сибири, как мне говорили художники. В конце сезона - это был уже сентябрь, устроили выставку, поговорили и разъехались. Мне посчастливилось ехать с иркутянином хорошим художником. Да одному было бы худо. По приезде в Красноярск мне опять предложили устроить выставку, на которой как всегда одни хвалят, другие хулят. И хорошо если найдётся умный человек и скажет, не слушай никого. К этому возрасту в прочем у меня уже было достаточно учености. И солидная практика. В сорок восьмом году к столетию нашего знаменитого земляка Василия Ивановича Сурикова решили устроить в Красноярске Союзную выставку. Приехала компания москвичей было много разговоров и лекций и прочего. На эту выставку у меня взяли два этюда мой творческий стаж начался. И тут мне пришла в голову мысль, что надо немного поучиться. Мыль как будто правильная, но далеко не означающая что по окончании учения из тебя получится художник. Совсем нет. Но я видел, что прозябание в провинции может меня вообще угробить. И пример моих родителей помог мне. И так я послал в Петербург в училище мои работы. Там учился в институте мой таёжный приятель. Который мне очень много помог, к которому я, в конце концов, поехал в общежитие. Иначе мне не куда было ехать. Всё было далеко не так просто, как я предполагал. И хоть многому меня уже научили, но многое было еще впереди. Долго ожидал вызова, но время проходило, и я поехал на - авось. Когда приехал, увидел что никто и не собирался меня вызывать, а работы мои лежали на почте, и мне пришлось ещё заплатить за просрочку. Принёс работы в училище и был безоговорочно принят. Кто-то даже сказал у вас там, в Сибири все живописцы видать! Не уместное остроумие в этом случае. Был принят, но об этом я должен был быть оповещён в Красноярске, это было не совсем по-человечески. А впереди ещё столько забот. Но ничего лучшего не было, нужно было довольствоваться тем, что есть. В училище был первым студентом получал хорошие оценки был единственным кто после каникул привозил кучу этюд которые выставлялись. Мои классные работы возились всегда в Москву, когда там устраивались училищные выставки. По ходу учёбы всё более приходил к сознанию, что мало получу нового кроме натурной практики да ещё раз пройдусь по истории, которую перечитывал уже давным-давно ещё при отце. Старая Слободская библиотека была в двух шагах от дома с ранних лет регулярно много посещаема. Читать мы любили все, как и трудиться. Но вот пришла пора дипломной работы. В качестве консультанта к нам пришёл очень хороший художник порядочный человек Иосиф Серебряный. Это было очень приятно, мы все его уже знали, а теперь познакомились ближе. Он мало говорил, но каждое слово его было существенно и очень помогало. Мой диплом он принимал положительно, и это радовало и вселяло надежду. Вышло же всё наоборот. В день защиты ходила комиссия, во главе которой входил Самуил Нивельштейн, но не он, конечно, был главой. И Серебряного не было. Когда они стояли, молча у моего диплома, я осторожно заглянул в тетрадку в руках Нивельштейна и увидел против моей фамилии уже написанную четвёрку. Всё было ясно. И сколько не галдели присутствующие после объявления оценок, это нимало не могло повлиять. И, конечно же, это не единственный случай, не имеющий ничего общего с качеством художественных успехов. Обыкновенная чиновничья выходка. Неспроста после защиты мой диплом исчез. Все получили свой дипломы на руки, а мой исчез без каких либо объяснений. Глупо недодумавши, сгоряча пытался поступить в Академию. Получив на экзаменах четверки, не прошёл. Добрые люди возили мои работы в Москву к А.Герасимову. Мне дали дополнительное место. Немало не смущаясь на моё место, приняли какую-то студентку. Вероятно соблазнительную. Это мне в науку чтобы не забывался. Только два слова доброго И.Серебряного – Вы будете художником! Пришедшего на следующий день в училище, и выслушавший мою историю с дипломом, немного утешали. Так закончилась моя жажда познаний, что я наделся получить от кого-то. Начались новые поиски работы. Но тут был уже не тот глупый доверчивый мальчишка, а взрослый человек, владеющий не малым мастерством. Ещё в училище при новом, очередном директоре, у нас было что-то вроде книжного оформления, которое он же нам преподносил. Мы должны были сделать обложку к любой книге по нашему вкусу. Не помню теперь, чтобы я видел чьё-нибудь рвение, но моя обложка жива до сих пор. Директор как-то сказал на уроке, что мне будет не трудно найти работу. Моё собственное образование в это время было уже достаточно высоко, чтобы я сам мог догадываться об этом. Тогда в том, что сам я ещё не очень хорошо понимал этот факт. Гораздо позднее я мог тоже сказать себе. Всё что я имею, я обязан книгам. Не зря мы с братом читали ещё с дошкольного возраста. Такова семья наша. После этой никчёмной “борьбы” не известно за что я поехал к матери в Сибирь. Нужно сказать, что наш Красноярский Союз после моего поступления в училище и приездов на каникулы всегда давал мне хорошую работу, чтобы я мог заработать на житьё в Петербурге и оставить матери. Вот и на этот раз они поручили мне такую копию с бесчисленными фигурами и множеством портретов. Что в другое время я бы ни за что не взялся, но тут делать было нечего, деньги были нужны. Наверное, месяц я пыхтел, если не более, но наконец, закончил и успешно сдал. Полагаю, что красноярские художники лучше видели мой рост в технике живописи, чем училищные педагоги. Выполнив свою задачу, и немного отдохнув, должен был ехать обратно. Была уже поздняя осень, и снегу было довольно много. И вот я снова в Петербурге и опять поиски работы. Получил книгу, сделал с десяток эскизов и конечно был выбран интересный художественному редактору вариант. Делаю оригиналы и иду в другое издательство и беру книгу там. Вот и всё. Знакомлюсь с художниками. Мой первый знакомый был замечательный художник Николай Иванович Васильев. Был тонким художником. Мне в то время особенно понравились его технические придумки. Они очень облегчали всю работу очень сложную, если кто-то знаком с ней.C Васильевым мы работали в одном издательстве очень долгое время. Была работа, и мы работали. Но однажды наш редактор и друг говорит:- Смольный требует обложку, к 250 летию Петербурга сделайте. Мы сделали. Но я не особенно старался, ибо знал, что лучше Васильева мне не сделать. Но редактор придя из Смольного сказал мне: - Твою обложку приняли. Мне предстояло сделать огромное количество оригиналов в двадцать два издательства. Просил Колю помочь мне, но отказался. Вот ведь как бывает. Сидел день, и ночь срок был маленький. Дошла очередь до “Лениздата”, был такой. Васильев там я знал, что-то делал. Опять попросили его помочь, но он сказал: - Вот. И я познакомился с большим издательством. Так оно и случилось. Принёс я оригиналы и на моё счастье главный художник присутствовал отличный художник и человек Борис Фёдорович Семёнов. Потом вскоре мы стали друзьями и работали вместе. И так я показал оригиналы, ему всё понравилось, и он обратился к редактору Маслакову дать мне работу. Но дал мне работу вскоре сам хорошую и интересную. С этого и началось моё как художника книги. А в скором времени я просто стал первым в издательстве. Никто не мог сделать обложку так быстро и хорошо. В этом издательстве это требовалось очень часто, издательство было политическое. Однако редакции были различные, были и хорошие книжки. Немного конечно, но были. Дело портили писатели из Смольного. Разумеется, я работал ещё и во многих других издательствах, работы было много. В этом издательстве мы впервые встретились и близко подружились с Андреем Алексеевичем Утиным. Как позже выяснилось, что мы были дальними родственниками и до его кончины мы оставались ближайшими друзьями. То есть в действительности были родственниками. Его покойная мать так и считала. Под его влиянием я начал заниматься мини-гравюрой и довольно быстро начали проявляться успехи, и начался новый этап графики. На выставках стали появляться не только обложки, но и гравюры. В начале семидесятых годов к великому сожалению редактора Олега Ивановича Маслакова я оставил книгу совсем. У меня просто не хватало времени на всё, и к тому же гравюра меня увлекала более. Наконец я понял суть гравюры и резал с большим трепетом. Это было замечательное время. Да было время, ничего не скажешь. Имеется в виду исключительно творчество. Помещение Союза художников на Малой Морской я начал посещать довольно рано. В то время там устраивались сравнительно часто различные выставки, было интересно. Было интересно и в этом старом красивом помещении. И иногда я долго бродил, повсюду заглядывая, куда возможно, постепенно становясь знакомой вещью для художников, и кое-кто даже здоровался со мной. Когда же по работе я знакомился со многими известными художниками союза я вроде стал уже “своим человеком”. Когда же я оказался при готовящемся выпуске стенной газеты, мне невольно пришлось стать, участником расписывая названия статей. Писать надо было красиво интересно и быстро. Таким образом, мне пришлось стать членом редколлегии, меня просили приходить. Главным редактором был в то время Юрий Полисцович Мезерницкий мой любезный поклонник. Когда я приносил ему в “Костёр” гравюры иллюстрации он почти всегда говорил: “- Это же выставочные работы”. Он был главным редактором журнала “Костра”. По-моему с самого основания. Очень опытный художник. И так я был уже членом редколлегии стенной газеты, многие художники меня знали, многие приятели считали меня членом союза, но я как-то об этом и не думал и был однажды просто ошеломлён когда, войдя в секцию графики, наша милая Надежда Александровна спросила: - Вы принесли работы? - Какие работы? - Вы в списке вступающих в союз! Я об этом ничего не знал, и вообще ни каких шагов к этому не делал. И наконец, мой Андрюша сказал мне с гневом: - Собери работы, чтобы всё было в порядке. Это суетливая канитель произошла, наконец, но никаких изменений я не видел. Всё было как было. Однажды в Фонд пришёл заказ из Алтая на четыре сибирских пейзажа. Не знаю, почему, но этот заказ поручили исполнить мне. Это конечно большая честь, но что-то надо было сделать. Поскольку я родился в Сибири и вырос там, бывал в самых глубоких сибирских местах. Сибирь знал не по рассказам, нужды в сюжетах у меня не было. Беспокоило меня душевное выражение. Всё что я видел на выставках, ничего общего с Сибирью не имело. Немало пришлось повозиться и потрудиться. Писал темперой. Не знаю теперь, сколько прошло времени немало я думаю, но наконец я представил четыре пейзажа на совет. Для совета это было нечто.