Караулить диких хищников у клеток, но побаиваться маленьких детей. Проводить дни и ночи за увлекательными дружескими беседами, а потом корить себя за время, потраченное впустую. Стоически выдерживать гнев противника и не сдерживаться в порывах страсти. Делакруа сравнивали с вулканом, ловко замаскированным цветущими деревьями.
Делакруа был постоянным посетителем зоопарка. Для французских живописцев, которые вот уже несколько веков писали животных по гипсовым моделям, его ежедневное дежурство у клеток с хищниками было настоящим потрясением и поводом для недоуменных перешептываний. Делакруа приходил в Ботанический сад, где тогда размещался зверинец, практически ежедневно. Он был одержим тиграми и львами, чувствовал необъяснимую связь с этими дикими хищниками, как древние племена — с тотемными животными.
В этих вылазках в Ботанический сад у Делакруа была компания. Скульптор-анималист Антуан-Луи Бари, неповоротливый, немногословный, крупный увалень-нормандец, и Эжен Делакруа, хрупкий, невысокий, нервный, изысканный парижанин, откладывали все дела и неслись по городу плечо к плечу, когда из зоопарка приходила весть о новом приобретении или (большая удача) о смерти зверя.
Посыльные неслись со всех ног, чтобы доставить от художника скульптору срочное письмо подобного содержания: «Г-ну Бари, пассаж Сен-Мари. Лев мертв. Бегом. Время, которого мало, должно нас подогнать. Я вас жду. Тысяча поцелуев. Эжен».
Когда зверь умирал, а это случалось редко, нужно было успеть к снятию шкуры. Тогда представлялась уникальная возможность написать экорше — открытые мышцы хищника. Бари возвращался в мастерскую и лепил рельефные, напряженные тела сражающихся животных, Делакруа приходил в свою студию — и писал бесконечные сцены схваток тигров и лошадей, львов, терзающих добычу.
В этих вылазках в Ботанический сад у Делакруа была компания. Скульптор-анималист Антуан-Луи Бари, неповоротливый, немногословный, крупный увалень-нормандец, и Эжен Делакруа, хрупкий, невысокий, нервный, изысканный парижанин, откладывали все дела и неслись по городу плечо к плечу, когда из зоопарка приходила весть о новом приобретении или (большая удача) о смерти зверя.
Посыльные неслись со всех ног, чтобы доставить от художника скульптору срочное письмо подобного содержания: «Г-ну Бари, пассаж Сен-Мари. Лев мертв. Бегом. Время, которого мало, должно нас подогнать. Я вас жду. Тысяча поцелуев. Эжен».
Когда зверь умирал, а это случалось редко, нужно было успеть к снятию шкуры. Тогда представлялась уникальная возможность написать экорше — открытые мышцы хищника. Бари возвращался в мастерскую и лепил рельефные, напряженные тела сражающихся животных, Делакруа приходил в свою студию — и писал бесконечные сцены схваток тигров и лошадей, львов, терзающих добычу.
Аполлон поражает Пифона
1851, 800×749 см
Делакруа проводил рекламные кампании собственных картин. При этом многочисленных друзей-литераторов восхищала эмоциональная и энергичная манера письма художника. Делакруа было 52 года, когда он получил от государства один из самых грандиозных заказов: роспись потолка в галерее Аполлона в Лувре. Когда работа была завершена, Делакруа разослал друзьям приглашение прийти и посмотреть на его новую луврскую роспись. К приглашению прилагалось красочное описание фрески:
«Стоящий на колеснице бог уже успел выпустить часть своих стрел; Диана, его сестра, догоняет его и протягивает колчан. Окровавленное чудовище, пронзенное стрелами бога света и жизни, корчась и изрыгая пламя, в бессильной ярости испускает последний вздох. Воды потопа мало-помалу уходят, оставляя на вершинах холмов или увлекая за собой трупы людей и животных. Боги с негодованием взирают на землю, отданную во власть бесформенных чудищ, порождений грязи и ила. В ожидании, пока Вечная Мудрость не заселит вновь опустевший мир, Минерва и Меркурий спешат истребить чудовищ. Геракл крушит нечисть своей дубиной. Бог огня Вулкан разгоняет мрак ночи и тлетворные испарения; Борей и Зефиры осушают своим дыханием воды и развеивают тучи. Речные нимфы вновь обретают свое тростниковое ложе и урну, еще покрытую тиной и обрывками водорослей. Более робкие божества созерцают со стороны сражение между богами и стихиями. Тем временем с небесной высоты спускается Победа, дабы увенчать Аполлона-победителя, а Ирида, вестница богов, взмахивает в высоте своим шарфом — символом торжества света над тьмой и над мятежными водами».
«Стоящий на колеснице бог уже успел выпустить часть своих стрел; Диана, его сестра, догоняет его и протягивает колчан. Окровавленное чудовище, пронзенное стрелами бога света и жизни, корчась и изрыгая пламя, в бессильной ярости испускает последний вздох. Воды потопа мало-помалу уходят, оставляя на вершинах холмов или увлекая за собой трупы людей и животных. Боги с негодованием взирают на землю, отданную во власть бесформенных чудищ, порождений грязи и ила. В ожидании, пока Вечная Мудрость не заселит вновь опустевший мир, Минерва и Меркурий спешат истребить чудовищ. Геракл крушит нечисть своей дубиной. Бог огня Вулкан разгоняет мрак ночи и тлетворные испарения; Борей и Зефиры осушают своим дыханием воды и развеивают тучи. Речные нимфы вновь обретают свое тростниковое ложе и урну, еще покрытую тиной и обрывками водорослей. Более робкие божества созерцают со стороны сражение между богами и стихиями. Тем временем с небесной высоты спускается Победа, дабы увенчать Аполлона-победителя, а Ирида, вестница богов, взмахивает в высоте своим шарфом — символом торжества света над тьмой и над мятежными водами».
Медея
1862, 165×76 см
Делакруа не любил детей. Нервный, болезненный, хрупкий и уязвимый, Делакруа как будто постоянно делал выбор: на что он может потратить скудный запас жизненных сил, а на что его тратить — губительно. Со временем из допустимых удовольствий исключаются даже мимолетные романы и страстные свидания. Остаются только самые близкие друзья и работа.
Дети же в список допустимых радостей Делакруа не входили никогда. Дети — это грязные руки, которые будут портить бумагу и холсты. Дети — это барабаны, дуделки и слишком громкий плач, который отвлекает и истощает. Романтик Делакруа был уверен, что ребенок рождается с феерическим набором неуправляемых страстей — и только страдание, воспитание и тренировка ума делают из него человека, пригодного для жизни с другими людьми.
Дети же в список допустимых радостей Делакруа не входили никогда. Дети — это грязные руки, которые будут портить бумагу и холсты. Дети — это барабаны, дуделки и слишком громкий плач, который отвлекает и истощает. Романтик Делакруа был уверен, что ребенок рождается с феерическим набором неуправляемых страстей — и только страдание, воспитание и тренировка ума делают из него человека, пригодного для жизни с другими людьми.
Тигр атакует молодую женщину
1856, 51×61.3 см
Делакруа был страстно влюблен и даже задумывался о женитьбе. В его избраннице было все, о чем только можно мечтать. Жозефина де Форже, в девичестве де Лавалетт, была крестницей Жозефины де Бонапарт и участницей легендарной авантюрной истории. Ее отец, генерал де Лавалетт, занимал высокий пост при Наполеоне и, не задумываясь, примкнул к императору во время его непродолжительного возвращения. Когда «сто дней» закончились, генерала приговорили к смертной казни. 12-летняя Жозефина и ее мать устроили заключенному изящный побег. Пришли попрощаться и, обливаясь слезами, быстро переодели генерала в платье жены. Обнимая дочь и не прекращая рыданий, переодетый пленник свободно вышел из тюрьмы.
Уже повзрослевшая Жозефина была свободолюбивой и независимой, жила отдельно от мужа, а скоро стала вдовой, была изящной, богатой, уравновешенной, обожала музыку, цветы и Делакруа. Их связь, близость, сначала страстная и исступленная, потом — нежная и дружеская, длилась до конца жизни художника.
Потомки Жозефины, краснея от стыда и негодования, сожгли письма Делакруа, адресованные ей. Из тех немногих, которые уцелели, биографы выбрали самые целомудренные отрывки. Например, тот, где Делакруа благодарит Жозефину за слепок ее руки, полученный в подарок: «Теперь у меня есть твоя ручка, которую я нежно люблю. Надо и мне сделать слепок с какого-нибудь места, чтоб он занимал твои мысли в мое отсутствие. Приходи, выберем это место вдвоем». Неизвестно, состоялся ли сеанс лепки, но, оберегая независимость и сохраняя силы только для искусства, Делакруа так и не сделал Жозефине предложение.
Уже повзрослевшая Жозефина была свободолюбивой и независимой, жила отдельно от мужа, а скоро стала вдовой, была изящной, богатой, уравновешенной, обожала музыку, цветы и Делакруа. Их связь, близость, сначала страстная и исступленная, потом — нежная и дружеская, длилась до конца жизни художника.
Потомки Жозефины, краснея от стыда и негодования, сожгли письма Делакруа, адресованные ей. Из тех немногих, которые уцелели, биографы выбрали самые целомудренные отрывки. Например, тот, где Делакруа благодарит Жозефину за слепок ее руки, полученный в подарок: «Теперь у меня есть твоя ручка, которую я нежно люблю. Надо и мне сделать слепок с какого-нибудь места, чтоб он занимал твои мысли в мое отсутствие. Приходи, выберем это место вдвоем». Неизвестно, состоялся ли сеанс лепки, но, оберегая независимость и сохраняя силы только для искусства, Делакруа так и не сделал Жозефине предложение.
Эжен Делакруа и Доминик Энгр много лет ненавидели друг друга. Устроители Всемирной выставки 1855 года в Париже прекрасно понимали, что будет буря, но ничего не могли поделать. Два самых могучих таланта, два гения, Делакруа и Энгр, одинаково достойны больших экспозиций на предстоящей выставке. Поэтому решено, что участвовать будут оба. За Энгра, рисунок, линию — вся Академия. За Делакруа, цвет, движение, бурю — все известные литераторы.
В преддверии выставки оба были приглашены на званый обед. Делакруа мрачен и молчалив. Энгр нервничает, разъяряется и бросает раздраженные взгляды на противника. Не выдержав, подбегает к Делакруа и выпаливает: «В рисунке, сударь, — порядочность! В рисунке, сударь, — честь!» И от переполняющих его чувств выплескивает кофе себе на рубашку. Энгр выбежал из зала, бормоча: «Это уж слишком! Я не позволю себя оскорблять!» Делакруа продолжает мрачно молчать.
Когда картины обоих художников развешивали перед Всемирной выставкой, Делакруа заглянул в зал Энгра, чтобы поздороваться. «Откройте окна! Здесь запахло серой!» — закричал Энгр, когда его ненавистный оппонент вышел за дверь.
В преддверии выставки оба были приглашены на званый обед. Делакруа мрачен и молчалив. Энгр нервничает, разъяряется и бросает раздраженные взгляды на противника. Не выдержав, подбегает к Делакруа и выпаливает: «В рисунке, сударь, — порядочность! В рисунке, сударь, — честь!» И от переполняющих его чувств выплескивает кофе себе на рубашку. Энгр выбежал из зала, бормоча: «Это уж слишком! Я не позволю себя оскорблять!» Делакруа продолжает мрачно молчать.
Когда картины обоих художников развешивали перед Всемирной выставкой, Делакруа заглянул в зал Энгра, чтобы поздороваться. «Откройте окна! Здесь запахло серой!» — закричал Энгр, когда его ненавистный оппонент вышел за дверь.
Фауст в своем кабинете
1827, 23.5×17.5 см
Делакруа был блестящим собеседником. Образованный эрудит, безукоризненно учтивый, сдержанный и внимательный, он мог с порога предупредить гостя: «Сегодня мы не будем разговаривать, хорошо? Разве что самую малость». А потом провести за беседой несколько часов. При этом долгие разговоры он считал неким излишеством вроде сытного изысканного обеда, продолжительного сна или долгого праздного светского приема.
Шарль Бодлер, близкий друг и страстный поклонник Делакруа, в эссе, опубликованном сразу после смерти художника рассказывал: «Простые слова „милостивый государь“ он умел произносить на двадцать ладов, представлявших для изощренного уха любопытную гамму чувств». Это мог быть «милостивый государь» с чувством крайнего расположения и добродушия или «милостивый государь» с оттенком пугающей дерзости.
Любимыми его собеседниками всегда были ярые оппоненты — хоть в философских вопросах, хоть во взглядах на искусство. При этом в самые напряженные моменты, когда спор грозил перерасти в грубую, неуправляемую перепалку, художник замирал и на время снижал накал собственных высказываний. Спустя несколько минут, успокоившись и собравшись с мыслями, он выдавал оппоненту темпераментную речь, с доводами и фактами.
За несколько часов до смерти Делакруа попросил, чтобы к нему позвали Поля Шенавара, живописца, который всю жизнь писал исторические и аллегорические полотна и многие годы был любимым собеседником Делакруа. Шенавар считал чистую живопись, лишенную морального или героического пафоса, чуть ли не опасной. Перед смертью Делакруа захотел пожать руку Шенавару.
Заглавное фото: Эжен Делакруа, 1842 г.
Автор: Анна Сидельникова
Шарль Бодлер, близкий друг и страстный поклонник Делакруа, в эссе, опубликованном сразу после смерти художника рассказывал: «Простые слова „милостивый государь“ он умел произносить на двадцать ладов, представлявших для изощренного уха любопытную гамму чувств». Это мог быть «милостивый государь» с чувством крайнего расположения и добродушия или «милостивый государь» с оттенком пугающей дерзости.
Любимыми его собеседниками всегда были ярые оппоненты — хоть в философских вопросах, хоть во взглядах на искусство. При этом в самые напряженные моменты, когда спор грозил перерасти в грубую, неуправляемую перепалку, художник замирал и на время снижал накал собственных высказываний. Спустя несколько минут, успокоившись и собравшись с мыслями, он выдавал оппоненту темпераментную речь, с доводами и фактами.
За несколько часов до смерти Делакруа попросил, чтобы к нему позвали Поля Шенавара, живописца, который всю жизнь писал исторические и аллегорические полотна и многие годы был любимым собеседником Делакруа. Шенавар считал чистую живопись, лишенную морального или героического пафоса, чуть ли не опасной. Перед смертью Делакруа захотел пожать руку Шенавару.
Заглавное фото: Эжен Делакруа, 1842 г.
Автор: Анна Сидельникова
