Картины Клода Моне как ничьи другие оставляют ощущение неповторимой легкости, воздушности, бесплотности. Складывается впечатление, что и писались они так же легко и просто, буквально несколькими взмахами кисти. Но стоит только вчитаться в письма художника, как эта иллюзия жестоко разрушается, и начинает казаться, что Моне каждую секунду находился в невероятном напряжении и крайней степени усталости. Он как будто не умел вовремя остановиться и называл свои полотна в лучшем случае «удовлетворительными». Однако, несмотря ни на что, этот изматывающий труд был едва ли не единственным, что приносило Моне радость.
1910-е
, 200.3×180 см
1899, 90.5×89.7 см
1897
1891, 100×65 см
Люди обсуждают мое творчество и притворяются, будто понимают, как будто необходимо понимать его, а не просто любить.
Мне понадобилось время, чтобы понять мои водяные лилии. Я посадил их для удовольствия и выращивал, даже не думая о том, чтобы их нарисовать.
Мне понадобилось время, чтобы понять мои водяные лилии. Я посадил их для удовольствия и выращивал, даже не думая о том, чтобы их нарисовать.
Водяные лилии в розовом
1898, 81×100 см
Никто не может называться художником, если он не представляет себе готовой картины, техники ее выполнения и композиции, прежде чем начинать рисовать.
Для меня пейзаж не существует сам по себе, ведь его внешний вид меняется каждую минуту. Но окружающая атмосфера делает его живым — свет и воздух, которые всегда различаются. Для меня лишь окружающая атмосфера придает предметам их истинную ценность.
Однажды я рисовал модель с натуры, и Глейр начал критиковать мою работу: «Не так уж и плохо, — сказал он. — Но грудь слишком тяжелая, плечи — мощные, а ступни — большие». «Я могу рисовать лишь то, что вижу», — робко ответил я.
Я полностью поглощен работой. Пейзажи с водой и отражениями стали моей одержимостью. Они непосильны для старика, однако я полон решимости изобразить то, что чувствую. Некоторые я уничтожаю, другие начинаю заново… И надеюсь, что из всех этих усилий хоть что-то выйдет.
Для меня пейзаж не существует сам по себе, ведь его внешний вид меняется каждую минуту. Но окружающая атмосфера делает его живым — свет и воздух, которые всегда различаются. Для меня лишь окружающая атмосфера придает предметам их истинную ценность.
Однажды я рисовал модель с натуры, и Глейр начал критиковать мою работу: «Не так уж и плохо, — сказал он. — Но грудь слишком тяжелая, плечи — мощные, а ступни — большие». «Я могу рисовать лишь то, что вижу», — робко ответил я.
Я полностью поглощен работой. Пейзажи с водой и отражениями стали моей одержимостью. Они непосильны для старика, однако я полон решимости изобразить то, что чувствую. Некоторые я уничтожаю, другие начинаю заново… И надеюсь, что из всех этих усилий хоть что-то выйдет.
В норвежской лодке в Живерни
1887, 98×131 см
Когда вы рисуете, постарайтесь забыть о том, какие объекты вы видите перед собой: дерево, дом, поле… Просто думайте о том, что вот здесь есть маленький прямоугольник голубого цвета, здесь — продолговатая розовая фигура, там — желтая полоса, и рисуйте так, как это выглядит для вас, конкретный цвет и форму, пока не получите свой собственный наивный отпечаток
сцены, которую видите перед собой.
Впереди у меня осталось не так много лет, и я должен посвятить все свое время рисованию, в надежде получить в конце концов что-то стоящее, нечто, что, возможно, удовлетворит меня.
Я не становился импрессионистом. Насколько я помню, я всегда им был.
Я желаю недостижимого. Другие художники пишут мост, дом, лодку, и на этом всё. Они закончили. Я же хочу написать воздух, окружающий мост, дом, лодку, красоту воздуха, в котором существуют эти объекты, а это невозможно.
Мой сад — самый прекрасный мой шедевр.
Впереди у меня осталось не так много лет, и я должен посвятить все свое время рисованию, в надежде получить в конце концов что-то стоящее, нечто, что, возможно, удовлетворит меня.
Я не становился импрессионистом. Насколько я помню, я всегда им был.
Я желаю недостижимого. Другие художники пишут мост, дом, лодку, и на этом всё. Они закончили. Я же хочу написать воздух, окружающий мост, дом, лодку, красоту воздуха, в котором существуют эти объекты, а это невозможно.
Мой сад — самый прекрасный мой шедевр.
Сад художника в Живерни
1900, 81.6×92.6 см
Рисуйте то, что видите, а не то, что должны видеть. Не отдельные объекты, будто бы помещенные в пробирки, но объекты, окутанные солнечным светом и атмосферой, с голубым куполом небес, отражающимся в тенях.
Когда становится темно, мне кажется, будто я умираю, будто я больше не могу думать.
Трагично, что мы живем в мире, где физическое мужество так распространено, а мужество моральное столь редко.
Цвет — моя каждодневная одержимость и мое мучение. До такой степени, что однажды, оказавшись у смертного одра женщины, которая была и остается очень дорогой для меня, я поймал себя на том, что присматриваюсь к ее вискам и автоматически анализирую сочетание красок, которые смерть наложила на ее неподвижное лицо.
Я уверен, для того, чтобы по-настоящему хорошо нарисовать море, нужно смотреть на него каждый час каждого дня из одного и того же места, чтобы понять, как оно движется в этой конкретной точке. Вот почему я работаю над одними и теми же мотивами снова и снова, иногда по четыре или шесть раз.
Когда становится темно, мне кажется, будто я умираю, будто я больше не могу думать.
Трагично, что мы живем в мире, где физическое мужество так распространено, а мужество моральное столь редко.
Цвет — моя каждодневная одержимость и мое мучение. До такой степени, что однажды, оказавшись у смертного одра женщины, которая была и остается очень дорогой для меня, я поймал себя на том, что присматриваюсь к ее вискам и автоматически анализирую сочетание красок, которые смерть наложила на ее неподвижное лицо.
Я уверен, для того, чтобы по-настоящему хорошо нарисовать море, нужно смотреть на него каждый час каждого дня из одного и того же места, чтобы понять, как оно движется в этой конкретной точке. Вот почему я работаю над одними и теми же мотивами снова и снова, иногда по четыре или шесть раз.
1883, 60×81 см
1883
1883, 60.5×81.8 см
Все, что я делал, я делал для того, чтобы увидеть то, что вселенная хочет мне показать, и позволить своей кисти засвидетельствовать это.
Однажды Мане захотел написать мою жену и детей. Там же был и Ренуар. Он взял холст и тоже начал их рисовать. Спустя какое-то время Мане отвел меня в сторону и прошептал: «Вы в хороших отношениях с Ренуаром и заботитесь о его будущем. Посоветуйте ему отказаться от живописи! Вы же сами видите, что это ремесло не для него».
Однажды Мане захотел написать мою жену и детей. Там же был и Ренуар. Он взял холст и тоже начал их рисовать. Спустя какое-то время Мане отвел меня в сторону и прошептал: «Вы в хороших отношениях с Ренуаром и заботитесь о его будущем. Посоветуйте ему отказаться от живописи! Вы же сами видите, что это ремесло не для него».
Я хорош лишь в двух вещах — в садоводстве и рисовании.
Критик спрашивает меня: «Каков же сюжет этой картины?» «Сюжет этой картины, дорогой мой друг, — это свет».
Критик спрашивает меня: «Каков же сюжет этой картины?» «Сюжет этой картины, дорогой мой друг, — это свет».
Мост Чаринг-Кросс, Лондон
1899, 65×81 см
I’m never finished with my paintings; the further I get, the more I seek the impossible and the more powerless I feel. Должен сказать, что любой, кто заявляет, что завершил полотно, ужасающе самонадеян.
Каждый день я обнаруживаю все больше и больше прекрасных вещей. Этого достаточно, чтобы свести с ума. Я испытываю такое сильное желание делать всё сразу, что моя голова просто разрывается.
Буден однажды сказал мне: «Учись хорошо рисовать и цени море, свет и синее небо». Я принял этот совет.
Каждый день я обнаруживаю все больше и больше прекрасных вещей. Этого достаточно, чтобы свести с ума. Я испытываю такое сильное желание делать всё сразу, что моя голова просто разрывается.
Буден однажды сказал мне: «Учись хорошо рисовать и цени море, свет и синее небо». Я принял этот совет.
Закат над Сеной в Лавакуре. Зимний эффект
1880, 100×152 см
1903, 65.5×92.7 см
1888, 59×84 см
1886, 65×81.6 см
1908, 73.7×92.4 см
С появлением импрессионизма официальные салоны, которые раньше были коричневыми, стали синими, красными и зелеными.
Как художник я сделал всё, что мог, и для меня этого достаточно. Я не хочу, чтобы меня сравнивали с великими мастерами прошлого, мои работы открыты для критики.
Однажды я работал под утесом… Вскоре работа так поглотила меня, что я не заметил огромную волну, приближающуюся ко мне. Она прибила меня к утесу, а затем подбросила вверх. Я подумал было, что мне конец. Палитра, которую я сжимал в руке, шлепнула меня по лицу, и вся моя борода была покрыта синей и желтой красками… Но хуже всего было то, что я лишился картины, над которой работал. Совсем скоро море превратило ее в обрывки.
Как художник я сделал всё, что мог, и для меня этого достаточно. Я не хочу, чтобы меня сравнивали с великими мастерами прошлого, мои работы открыты для критики.
Однажды я работал под утесом… Вскоре работа так поглотила меня, что я не заметил огромную волну, приближающуюся ко мне. Она прибила меня к утесу, а затем подбросила вверх. Я подумал было, что мне конец. Палитра, которую я сжимал в руке, шлепнула меня по лицу, и вся моя борода была покрыта синей и желтой красками… Но хуже всего было то, что я лишился картины, над которой работал. Совсем скоро море превратило ее в обрывки.
Бурное море в Этрета
1869, 66×131 см
Я бы хотел рисовать так, как поют птицы.
Я так долго работал над некоторыми картинами, что уже и не знаю, что о них думать. Меня определенно становится все сложнее обрадовать, ничто не приносит мне удовлетворения.
Импрессионизм — это лишь непосредственные ощущения. Все великие художники были импрессионистами, в той или иной степени. Это по большей части вопрос инстинктов, и все гораздо проще, чем считает Сарджент.
Что можно сказать о человеке, который не интересуется ничем, кроме рисования? Человек, интерес которого состоит лишь в чем-то одном, может вызывать лишь жалость. Но я не могу заниматься ничем другим.
Я так долго работал над некоторыми картинами, что уже и не знаю, что о них думать. Меня определенно становится все сложнее обрадовать, ничто не приносит мне удовлетворения.
Импрессионизм — это лишь непосредственные ощущения. Все великие художники были импрессионистами, в той или иной степени. Это по большей части вопрос инстинктов, и все гораздо проще, чем считает Сарджент.
Что можно сказать о человеке, который не интересуется ничем, кроме рисования? Человек, интерес которого состоит лишь в чем-то одном, может вызывать лишь жалость. Но я не могу заниматься ничем другим.
Стога
1884, 65×92 см
Возможно, это и правда, что я излишне суров по отношению к себе, но это лучше, чем представлять на выставках посредственные работы. Слишком немногие из моих картин были достаточно удовлетворительными, чтобы обеспокоить ими публику.
Я нахожусь в постоянной погоне за малейшим проблеском цвета. Это моя собственная вина. Я пытаюсь постичь нечто неуловимое. Это ужасно — то, как убегает свет. Цвет, любой цвет, длится лишь секунду, в лучшем случае — три или четыре минуты.
Представьте чистую воду и колышущуюся посреди нее траву. Смотреть на это потрясающе, а попытки нарисовать это достаточно, чтобы свести вас с ума.
Я нахожусь в постоянной погоне за малейшим проблеском цвета. Это моя собственная вина. Я пытаюсь постичь нечто неуловимое. Это ужасно — то, как убегает свет. Цвет, любой цвет, длится лишь секунду, в лучшем случае — три или четыре минуты.
Представьте чистую воду и колышущуюся посреди нее траву. Смотреть на это потрясающе, а попытки нарисовать это достаточно, чтобы свести вас с ума.
Заглавное фото: Клод Моне во время работы над серией панно с водяными лилиями для Музея Оранжери, 1922.
Собрала Евгения Сидельникова
Собрала Евгения Сидельникова
