На Коджорской улице нас часто навещал художник Илья Герасимович Рыженко.
Сын пастуха из-под Камышина, он упорным трудом достиг большого мастерства. Когда Илье было 14 лет, кто-то случайно обратил внимание на его рисунки, сделанные углем на стенах хаты, и увез способного мальчика в город.
Много горя, унижений и всякого рода филантропических издевательств испытал юный Рыженко, прежде чем напал на человека, который отнесся к нему просто, вдумчиво, по-деловому, помог ему подготовиться и поступить в Академию художеств.
Илья Герасимович любил, чувствовал и понимал природу, воспринимал ее как вместилище красоты и целесообразности, умел быстро находить эту красоту и целесообразность в каждом кусочке жизни, в каждом красочном пятне, в каждой свободной линии. Его прихотливая и богатейшая фантазия творила сказку там, где другие видели одну только скучную обыкновенность.
Октябрьская революция застала Рыженко на третьем курсе Академии. Он бросил мастерскую, вступил в Коммунистическую партию и поехал на родину утверждать Советскую власть. С началом гражданской войны он стал воином Красной Армии и с дивизией Курышко в 1921 году вступил в Тифлис, оставленный обанкротившимися меньшевиками6.
6 Дальнейшая жизнь И. Г. Рыженко сложилась так. Демобилизовавшись, он с красками и карандашом пешком обошел всю Грузию, и в «Заре Востока» появились его талантливые очерки с рисунками автора. В 1926 году Рыженко переехал в Баку, стал во главе художественного училища, написал много больших полотен из революционного прошлого Азербайджана, отразил в своих картинах трудовые подвиги бакинских нефтяников, получил звание заслуженного деятеля искусств. Умер в 1950 году.
Осенью 1924 года у меня дома он познакомился с Есениным. Мало сказать — познакомился, они очень сблизились, и Сергей мог часами слушать живописные рассказы Рыженко о первых днях Октябрьского переворота, о разгроме помещиков, о комбедах, о шаткой позиции буржуазной интеллигенции.
У меня нет никакого сомнения в том, что эти рассказы подтолкнули Есенина в работе над уже задуманной поэмой «Анна Снегина». Впрочем, он и сам намекал на это...
По внешности Илья был типичный крестьянин, и было в нем что-то степное, калмыцкое. Лицо — словно вытесанное топором, глаза — зеленые, диковатые, жесты — резкие, а голос — низкий, проникновенный. В веселые минуты, обрадованный острым словцом или метким сравнением, он хохотал так, что чуть не падал со стула. Руки и пальцы у Ильи были корявые, неуклюжие, но когда он брался за карандаш или кисть, — какие замечательные рисунки создавали они, какие тончайшие оттенки находили! Именно сказочным хотелось назвать искусство этого человека... Я никогда не забуду одну его акварель дно кристально-прозрачного горного потока, с таинственными глубинами и разноцветными обкатанными камнями, то гладкими, то покрытыми бархатом водорослей, но явно согретыми лучом солнца, пронзившим холодную струю...
Бывая в гостях у Рыженко, Есенин подолгу рылся в его объемистых папках, расставлял этюды на стульях, на подоконнике, на столе... Смотрел, качал головой и говорил:
— У тебя, Илюша, прямо собачья любовь к природе!
— Почему же собачья? — удивлялся художник.
— Да как тебе сказать... Мне кажется, что по-настоящему любят и понимают природу только животные... И.еще растения... А иные люди только притворяются, что любят,— им уже нечем любить... Ты тоже, по-моему, не человек, а большая, умная и добрая собака... И если тебя ласково погладить, ты растрогаешься и заплачешь собачьими слезами...
И правда, потом не раз приходилось мне видеть, как Рыженко «в открытую» плакал крупными слезами в ответ на ласковое слово, наверно потому, что в жизни таких слов немного пришлось на его долю…
Илья был прекрасный рассказчик. К тому же он; всегда рассказывал только о том, что сам видел и испытал в жизни7.
7 В 1926 году в Тифлисе вышел сборник его рассказов и очерков из эпохи гражданской войны.
Есенина в этих рассказах увлекало, как мне кажется, не одно только чередование любопытных фактов. Одновременно он прислушивался к языку Рыженко — сочному, выпуклому, многоцветному и живому. Художник хорошо знал яркую и образную народную речь и умело ею пользовался, часто давая такие меткие определения и характеристики, которые надолго оставались в памяти.
Иногда Рыженко, со свойственной ему прямотой, хватал Есенина за руку и говорил, пристально глядя на него своими зелеными неумолимыми глазами:
— Никто тебя, Сереженька, не выбирал печалиться и грустить о старом деревенском укладе! Да и не знаешь ты этого уклада. Небось ни разу за сохой не прогулялся!.. С богомолками по святым местам ходил!.. Про девок и про гармошку другие поэты не хуже тебя напишут, а ты лучше расскажи-ка, как в нашу деревню социализм просачивается, — вот о чем ты должен писать!.. Не бойся — березки и закаты солнца никуда не денутся, они и при социализме останутся. А вот интересно показать души крестьян, которые на глазах меняются, да еще как!.. Не углядишь этого — потом досада возьмет!
Пререканий на эту тему обычно не возникало. Есенин в ту пору был уже не на распутье. Всем было видно, что он уже избрал себе определенную дорогу. И если еще писал: «С того и мучаюсь, что не пойму — куда несет нас рок событий», то это означало лишь, что еще не вызрели у поэта новые образы, еще не выкристаллизовались формулы нового отношения к бытию.
Что касается Рыженко — крестьянина по рождению и талантливого художника, — то он всегда говорил, что легко и радостно воспринимает в изображении Есенина хорошо знакомую природу Средней России. Это доставляло большое удовольствие поэту. Он понимал, что его хвалят не за виртуозно-придуманное и не за причудливую экзотику, а за то, что идет у него прямо из сердца.
Есенин мог часами читать свои стихи в присутствии Рыженко. Но тот иногда не выдерживал и, размахивая руками, кричал:
— Баста! Хватит! Ты меня задавил образами! Дышать нечем!.. Твои стихи, Сережа, тем и хороши, что их нужно медленно прихлебывать, как хорошее вино из хрустального бокала!
(Из книги Н.К. Вержбицкого "Встречи с Есениным")
