Живописец. Член Союза художников СССР.
Первая выставка его работ открылась на 40-й день после его гибели. Он так и не узнал, чего стоил как художник. Он тихо жил в "родовом гнезде" - квартире Бирштейнов на Смоленской, - неся на себе крест болезни.
Так бывает - с ребёнком случается нечто, и это событие ему не даёт перерасти во взрослой жизни. Владимир должен был бы стать весёлым, лёгким, радостным человеком. Порой ему удавалось воплотиться, собраться, стать собой настоящим... Но так случалось не всегда. Зато его живопись - живопись, которую почти никто не видел, - есть, наверное, самое подлинное отражение его личности. И небольшая выставка его полотен в Литературном музее (Трубниковский, 17) оказалась открытием.
Присмотримся к одному из пейзажей. Разноцветные кубы домов нагромождены друг на друга, как кубики в детской. И - как если бы это и вправду были кубики - их масса не воспринимается тяжёлой, плотной. Лёгкий налёт "игрушечности" усиливается слепыми, без окон, стенами зданий, робкой вертикалью дерева, уходящего в нежное прозрачно-дымчатое сиреневое небо...
Во всём этом нет никакой призрачности - как в детстве призраков не бывает: изображения осязаемы, они слеплены плотными мазками, но фактура пастозного холста заряжена непосредственностью вдумчивого взгляда.
Владимир Надеждин-Бирштейн окончил двухгодичную Школу мастеров при Строгановке, сотрудничал с Комбинатом живописного искусства (КЖИ), выполняя его заказы, путешествовал по Сибири, Средней Азии, городам России. Стал членом МОСХа. Ценность и качество того, что он делал, были очевидны всем, хотя холсты слишком явно перекликались с пейзажной "крамолой" 20-х годов, чтобы их выставлять. На ранних работах - плотные красочные слои, но и здесь уже есть какой-то отстраняющий свет, какая-то отрешённость в трактовке формы. Недаром отец. Макс Аводьевич Бирштейн, в попытках сделать полотна сына продаваемыми, "дописывал" их, приспосабливая к вкусовым стандартам художественного салона, и говорил со вздохом: "Иду портить Володины работы*.
Со временем Владимир Надеждин-Бирштейн находит иную манеру: поверхность становится всё легче, и поздние натюрморты выглядят, словно детские рисунки, оставленные непоседливым автором... Это впечатление "незаконченности" создаётся специфическим пространством, в которое помещены скромнейшие вещи (ваза, яблоко, цветок): оно слегка искривлено, словно бы свёрнуто само на себя, лишено перспективы, глубины. Край стола чуть не опрокидывается на зрителя, но не опрокидывается - и реалии натюрморта как будто зависают на уровне глаз, заставляя вглядываться в почти схематичную поверхность. Цвет растворяет плотную материальную оболочку вещи, досконально знакомой каждому вне живописной среды. Искусство Владимира Надеждина- Бирштейна удерживается на той деликатной грани, до которой нет живописи, а за которой нет предмета, есть лишь его знак, символ, что угодно, только не материя, не вещь.
Как он работал? Теперь уже не спросишь. Сестра, художник Анна Бирштейн, вспоминает, как в Тарусе Володя просил: "Поставь мне натюрморт". И вот возникали эти лёгкие, как выдох, без труда и усилия, изображения. Что он чувствовал при этом?.. Наверное, постепенно проявлявшаяся картинка вытесняла всё, что "мимо холста", концентрировала внутренний свет личности, который теперь, в отсутствие автора, остался живописной светотенью, воплощением "лёгкого дыхания" художника Владимира Надеждина-Бирштейна.
